Воспоминания

Александра Александровича Григорова

о своей долгой и не слишком счастливой жизни

 

Александр Александрович Григоров (1904-1989) – был в последние двадцать пять лет своей жизни костромским краеведом, специализирующимся на генеалогии костромских дворян и истории их усадеб. В 1993 году Костромской фонд культуры издал посмертно сборник его трудов (470 страниц) тиражом 10000 экземпляров. Я купил этот том в 2004 году, когда был в Костроме.  

Статьи о многочисленном, как правило, мелкопоместном дворянстве интересны, особенно о многочисленных потомках шотландского выходца Лерманта, получившего от царя Михаила Федоровича в 1621 году поместья в Чухломской осаде Галичского уезда. Потомок Лерманта - Михаил Юрьевич Лермонтов никогда не был в Костромском крае и не поддерживал связей со своими дальними родственниками, хотя некоторые из них были людьми незаурядными. Например, Михаил Николаевич Лермонтов (1792-1866) – адмирал и немножко поэт. В книге приводится его портрет – на нём он удивительно похож на своего седьмоводокисельного знаменитого родственника. Так что Ираклий Андроников напрасно удивлялся, когда найденный им живописный портрет М.Ю. Лермонтова подвергался дополнительной экспертизе, в результате которой персонаж окончательно был идентифицирован только по офицерскому мундиру.

Любопытны рассказы и о других разветвленных родах костромского дворянства.

Однако в книге имеется и наиболее интересная, на мой взгляд, часть – мемуары А.А. Григорова, которые содержит скрупулёзно точное описание реалий жизни рядового обывателя при советской власти, в том числе в тюрьмах, лагерях и ссылках.

Причем это не «мемориальские» удивленно-возмущенные воспоминания преданных режиму, но всё равно репрессированных деток видных чекистов и большевиков, а мемуары человека, который с юности попал в круг преследуемых и отчетливо понимал сущность функционирования диктатуры пролетариата.  

Вот эту часть я и решил отсканировать, тем более что костромские краеведы не позаботились о переносе интересных текстов А.А. Григорова в Интернет. Из воспоминаний я исключил часть генеалогических и матримониальных сведений, которые Александр Александрович Григоров, видимо по привычке, изложил максимально подробно.

Думаю, что я не нанёсу финансового ущерба наследникам А.А. Григорова, размещая его мемуары в Интернете.

 

 

 

Александр Александрович Григоров

 

Из воспоминаний

 

ПРЕДИСЛОВИЕ

 

Я родился в средней полосе России, недалеко от Волги, в усадьбе Александровское — имении моей бабушки Анны Николаевны Григоровой, — расположенной на красивом берегу реки Медозы, в 33 верстах от уездного города Кинешмы (на левобережье Волги, ныне в Островском районе Костромской области). Там прошли мои детские годы, и там же, после некоторого перерыва, началась моя самостоятельная и семейная жизнь. И, несмотря на то, что настали годы, когда мне пришлось познакомиться и с другими частями нашей страны, мне удалось на старости лет вернуться на берега Волги, и хочется закончить свои дни на родине...

Мое детство прошло в старой России, юность совпала с великими преобразованиями, вызванными крушением старого русского государства, становлением новой, социалистической России. На моих глазах прошла вся эпоха революции, гражданской войны и дальнейшего периода создания и развития нового государства — Советского Союза.

Будучи далеким от политики и партий, я не хотел бы, чтобы тот, тому попадутся в руки эти строки, по обычаям наших дней, прилепил бы к моему имени эпитет, оканчивающийся на «ист». Я — не марксист, те ревизионист, не идеалист, я — просто рядовой русский человек. Для меня нет «двух правд», «двух свобод» и т.д. Что хорошо — то всегда хорошо, а что дурно — то всегда дурно. И сейчас, прожив уже свыше пятидесяти лет после конца старой России, я думаю, что могу более отчетливо различать достоинства и недостатки старого и нового общества. Изменения в обществе произошли разительные, но, не впадая в какую-либо идеализацию прошлого, нельзя не видеть, что изменилось к лучшему, а что — к худшему. Следует заметить, что все, что я хочу восстановить в этих записках, мне; придется писать, лишь опираясь на свою память. Обстоятельства моей жизни сложились так, что у меня не сохранилось никаких архивных материалов. Ни документов, ни дневников, ни писем — было такое время, что все это приходилось уничтожать или самому, или эти документы бесследно исчезали в чужих руках.

Так что вполне возможны ошибки, как в хронологии, так и в самих фактах. Хотя я и надеюсь на свою память (а люди говорят, что Бог не обделил меня этим свойством).

 

 

ИСТОРИЯ НАШЕГО РОДА

 

Семья наша была старая, дворянская, незнатная и небогатая, но имевшая древнюю родословную — «столбовая» дворянская семья. По сведениям энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона, первым известным лицом в нашем роду был некий Григор, живший в Новгороде в середине XIV века. Его сыном был Захар Григорьевич Григоров, по прозвищу «Заря». Сын последнего, боярин новгородский Иван Захарович, известен в XV веке.

…….

Отец мой, Александр Митрофанович Григоров (1867-1915), окончил в Москве лицей цесаревича Николая, затем учился в Горном институт, но бросил его, поступил в Алексеевское военное училище в Москве и по окончании вышел подпоручиком в лейб-гвардии Санкт-Петербургский полк, стоявший в городе Варшаве, Учился отец отлично, окончил лицей с золотой медалью, а военное училище — первым, почему и был выпущен в гвардию. Полк отца входил в состав 3-й гвардейской пехотной дивизии, в которую также входили лейб-гвардии Волынский, лейб-гвардии Литовский и лейб-гвардии Кексгольмский полки, все они были расквартированы в Варшаве. Здесь, в Варшаве, отец и познакомился со своей будущей женой, моей матерью.

 

Моя мать, Вера Александровна, родилась в Варшаве 13 января 1870 года. Ее отец, полковник Александр Лукич Матвеев, в то время был начальником артиллерии варшавской крепости. Почти все его дети — братья моей матери — тоже были военные, и со стороны моей бабушки, урожденной фон Минкельде, остзейской дворянки, родственники также были преимущественно военными. Братья моей матери, мои дяди, и впоследствии жили и служили в Варшаве, а мамина сестра Ольга Александровна была замужем за А.И. Колмаковым, имевшем чин полковника и служившего в варшавском полицейском управлении.

 

Бракосочетание моих родителей было совершено 7 мая 1899 года и церкви лейб-гвардии Литовского полка. После женитьбы отец вышел в запас, вернулся в Александровское и принялся за хозяйство в усадьбе, в то же время активно участвуя в общественной жизни. Отец был постоянным гласным уездного и губернского земств, в і904—1906 годы он являлся председателем Кинешемской уездной земской управы. Был отец и попечителем многих учебных заведений, том числе Григоровской гимназии в Костроме, основанной его дедом, а моим прадедом.

 

Всех нас, детей, у отца было четверо — старшая сестра Людмила (1900—1937), брат Митрофан (1902—1937), я и младший брат Иван (1914—1942). Во время моего раннего детства и нашей усадьбе Александровское состав семьи был таков: самая старшая — владелица усадьбы Анна Николаевна, моя бабушка по отцу; затем — отец, мать, старшая сестра Людмила, старший брат Митрофан и я; дядя с отцовской стороны — Алексей Митрофанович, называемый и семье «Дюдя», тетки — Мария Митрофановна и Людмила Митрофановна (горбатая).

Распределение обязанностей в семье было таково: отец был главным ведущим, Дюдя ведал оранжереей, садом и огородом, тетя Маня — молочным хозяйством и скотоводством, а тетя Милюша — птицеводством. В доме бразды правления — ключи, кухня, кладовая — были в руках моей матери. Кроме родных, в доме проживала воспитанница матери (взятая из костромского приюта незаконнорожденная дочь костромского дворянина А.И. Бирюкова).

 

Все Григоровы имели какую-то страсть к сооружению мельниц. Не избежал этого и мой отец. Но его мельница была уже не обычная, деревенская: с водяным колесом, стоящая где-нибудь в лесу, в уединенном месте. Недалеко от усадьбы на реке Медозе наряду с мельницей — высоким новым зданием с двумя мельничными поставами — была построена вполне современная плотина с водяной турбиной, от которой приводились в движение маслобойный завод, водонасосная станция и большая сложная молотилка. В усадьбу, где стояла водонапорная башня, был проведен водопровод, и вода поступала как к господскому дому, так и к скотному двору.

Хозяйство отца процветало, но однажды осенью (кажется, 1906 года) был сильный осенний паводок, мельницы, вернее, турбины, пришлось остановить, мельник — житель одной из деревень километрах в десяти — отпросился домой, и весь мельничный комплекс остался без надзора. По неизвестной причине ночью вспыхнул пожар и льнотрепальне, а противопожарных средств не было никаких. Когда сбежались люди, огонь уже охватил и мельницу, и маслобойку. Сгорело все. Удалось отстоять только старую мельницу и старую молотилку. Потери и убытки были очень велики, и лишь спустя 8 лет приступили к восстановлению мельницы и плотины, но начавшаяся и 1917 году революция остановам эти работы.

Несмотря на гибель мельницы, молочное хозяйство продолжали развиваться успешно. Продукция — сливочное «парижское» масло, сметана, голландский сыр — производилось отличного качества и очень охотно покупалась известными тогда на всю Россию молочными торговыми домами «А.В. Чичкин» и «Братья Бландовы».

Но все эти доходы целиком поглощало содержание усадьбы, и на выплату ссуды и процентов по ней никогда не хватало денег. На моей памяти были случаи (в 1911 и в 1913 году), когда Дворянский банк, в котором были заложены земля и усадьба, давал объявления в газетах о назначении торгов, на продажу наших земель. Помню даже, как в 1912 году приезжал оценщик банка для осмотра и оценки дома, что привело мою мать, бабушку и нас, детей, в неописуемый ужас. Но, мобилизовав все ресурсы, призаняв денег у старшей сестры отца, Анны Митрофановны (1862-1942), удалось уплатить проценты, сама же ссуда в 25 тысяч рублей так и осталась неуплаченной к 1917 году.

 

 

НАШЕ ОБУЧЕНИЕ

 

По мере того как мы вырастали, няни передавали нас боннам или, как мы их называли, «фрейлинам». Сестру Людмилу очень рано отдали в Московскую женскую классическую гимназию С.Н.Фишер на полный пансион, и она появлялась дома только на лето и на Рождество.

Брата же Митрофана и меня родители предполагали поместить для обучения в Московский лицей цесаревича Николая («Катковский лицей»), где в свое время учился отец. В лицее преподавали латинский и греческим языки, и для подготовки нас в древних языках был приглашен студент Варшавского университета Казимир Станиславович Сенкевич. Странно было видеть в нашей консервативной и крайне националистической русской семье этого поляка. От отца он тотчас же получил прозвище (отец всем любил давать прозвища) «витебский тетерев», хотя Казимир Станиславович был родом из Вильны. Случилось так, что в одну из зим, перед Рождественскими праздниками, мы с братом заболели брюшным тифом. Казимир Станиславович, использовав это обстоятельство, на время болезни отпросился домой — и больше не вернулся.

К этой поре намерения родителей изменились и, видимо, из чисто материальных соображений, ибо обучение двоих сыновей и лицее стоило бы очень дорого, а денежные дела моего отца, как я писал выше, были далеко не в блестящем состоянии.

В то же время у костромского дворянства имелся очень значительный капитал, завещанный в 1834 году капитан-лейтенантом В.А.Дурново на воспитание детей нуждающихся дворян губернии. Из процентов на этот капитал ежегодно выделялось по 8 стипендий на обучение в 1-ом Московском кадетском корпусе и в Морском корпусе Петербурга.

Поскольку в завещании не было предусмотрено обучение дворянских детей в лицее цесаревича Николая (и не могло быть, так как В.А.Дурново умер в І834 году, а лицей был открыт в 60-е годы), то с юридической стороны Дворянское собрание не имело права платить за обучение в лицее. Правда, при предводителе дворянства А.И. Шипове этот порядок нарушался — в 80-е годы в лицее цесаревича Николая на стипендию Дурново обучались мои дяди, Д.М. и М.М. Григоровы. Губернский предводитель имел из-за этого неприятности, дело дошло до Сената, вынесшего определение, что средства из капитала В.А.Дурново могут быть расходуемы только в точном соответствии с волей завещателя. Когда это стало известно, наши родители изменили свое первоначальное намерение и решили отдать нас на стипендии в кадетский корпус, на что было получено согласие Дворянского собрания.

 

 

НАЧАЛО ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ. ГИБЕЛЬ ОТЦА

 

Летом 1914 года мирное течение жизни нашей семьи, как и всей России, было прервано - началась 1-я мировая война.

Как и везде, в нашем Кинешемском уезде объявили мобилизацию. Был призван из запаса и мой отец. По возрасту он мог служить только в тыловых частях, но отец попросился на фронт. Вначале он попал в Ярославль, в 502-ю пешую дружину, а оттуда в октябре 1914 года с маршевой ротой был отправлен на Западный фронт в состав 148-ого пехотного Каспийского полка 37-й дивизии. По прибытии в полк отец попал в 4-й батальон, где был назначен командиром 15-й роты.

В первых числах ноября года 148-й пехотный полк принимал участие в боях по освобождению от немцев польских городов Радом и Кельцы, причем, в Кельцы рота отца вступила первой. Чуть позднее в районе города Петрокова отец принимал участие в боях, завершившихся окружением большой группы немецких войск, причем находившийся при этой группе германский император Вильгельм едва избежал русского плена, вырвавшись из окружения в последний момент на автомобиле.

В январе 1915 года Каспийский полк по железной дороге был переброшен на Юго-Западный фронт, где тогда шли упорные бои с австро-венгерскими войсками, оборонявшими подступы к Карпатским горам. Полк сразу же был брошен в наступление и вскоре вышел в предгорья Карпат. Им были взяты города Баня, Коломыя, Стрый и другие, и в марте 1915 года, пройдя Карпаты, полк уже вел бои па венгерской равнине.

К этому времени в русской армии все ощутимее чувствовался недостаток в вооружении и боеприпасах, главным образом в снарядах. Слаборазвитая отечественная промышленность не могла снабжать огромную армию в нужном количестве, и к весне 1915 года недостаток вооружения и боеприпасов достиг угрожающих размеров Командование германских войск, спеша использовать столь благоприятное для них положение, перебросило с Западного фронта отборные части, и в марте 1915 года ударная немецкая группировка, под командованием фельдмаршала Макензена, прорвала русский фронт на Дунае, в районе города Горлице. Наши войска, не смогшие, вследствие недостатка вооружения, задержать наступающие немецкие дивизии, начали отход.

Перед русскими частями, уже перешедшими Карпаты, в числе которых был и 148-й полк, встала задача: чтобы не быть отрезанными от своих, надо было как можно быстрее вывести из находящегося под угрозой окружения участка Юго-Западного фронта, из-за Карпатских гор, войска, артиллерию, оставшуюся почти без снарядов, обозы и большое количество раненых. 37-я дивизия, находясь в арьергарде отступавших войск, вела упорные оборонительные бои.

21 мая 1915 года огромная колонна наших войск, с большим количеством артиллерии и несколькими тысячами повозок со всяким войсковым имуществом и ранеными, подошла к переправе через реку Днестр, неподалеку от города Залещики. Перед командиром Каспийского полка, полковником Колюбакиным, была поставлена задача: заняв господствующие на подступах к переправе высоты, задерживать противника до тех пор, пока последняя санитарная двуколка и последнее орудие не будут переправлены на левый берег Днестра. Задача задержать противника была возложена на 4-й батальон полка, как сохранивший наибольшее число бойцов, а также вооружения и патронов. Командиром 4-го батальона к этому времени, за убылью офицеров, был мой отец. По окончании переправы всех войск и обозов, 4-му батальону было приказано перейти на левый берег Днестра, уничтожив за собой понтонные мосты.

При первых, проблесках зари 22 мая немцы начали свою атаку на приднестровские высоты, стараясь захватить их и тем самым отрезать находившиеся в долине наши войска. В течение нескольких часов 4-й батальон отбивал яростные атаки немцев, бросавшихся в рукопашную, нанося большие потери противнику, но и сам нес большие потери. Около 12 часов дня к высотам, где занимал позиции батальон отца, подошел 2-й батальон полка, при котором находился командир полка, полковник Колюбакин. По его приказанию, 2-й батальон передал солдатам 4-го батальона остатки своих патронов. Из-за недостатка патронов не было смысла давать людей на пополнение выбывших.

Около 4-х часов дня немцы начали систематический обстрел переправы и позиций 4-го батальона подтянутой артиллерией. Видя, что все наши отступавшие части и обозы уже переправились на левый берег, отец приказал начать отход батальона с занимаемых высот. Но было поздно. Немцы сумели незаметно зайти в тыл батальону и отрезать его от переправы. Попытки прорваться сквозь кольцо немцев успеха не имели, артиллерийский же обстрел перелеска, в котором находились остатки батальона, усиливался. Судьба оставшихся в живых бойцов батальона была предрешена. Погиб и мой отец, пораженный осколком снаряда в грудь... Человек 30—40 попало в плен.

Немцы похоронили всех убитых русских солдат в двух братских могилах, отец же был похоронен отдельно — на высоком песчаном холмике над Днестром.

 

Долгое время наша семья не знала, чем окончился для отца его последний бой, для нас он был — «без вести пропавшим». От отцовского денщика Петра Дариенко, которому было приказано во время боя у переправы находиться при обозе, мы получили вещи отца. Тогда же пришло и известие о том, что из 4-го батальона, прикрывавшего отход наших войск, не вернулся к своим ни один человек. Позднее мама получила письмо от нового командира 148-го полка, полковника А.И.Егорова (впоследствии известного военачальника Красной армии, одного из первых маршалов Советского Союза), который сообщил некоторые подробности боя 22 мая 1915 года, но самого главного для нас — жив отец или нет, Егоров тоже не знал. По наведенным через организацию Красного Креста справкам выяснилось, что ни в Германии, ни в Австро-Венгрии в числе военнопленных Александр Григоров не числится. И только в 1917 году мама получила от находящегося в немецком плену прапорщику Потемкина, который служил в 4-м батальоне и участвовал в бою у переправы через Днестр, известие о том, что отец погиб и как это произошло. Сам прапорщик в этом бею был ранен в голову и в ноги и очнулся уже в руках у противника. Именно по просьбе Потемкина немецкие солдаты похоронили отца в отдельной могиле. Запоздалость этого известия объяснялась тем, что разрешение на переписку с родиной Потемкин получил лишь в 1917 году и сразу написал вдове своего командира.

 

 

В КАДЕТСКОМ КОРПУСЕ

 

Для брата Митрофана вакансии в 1-м Московском кадетском корпусе, находящемся в Лефортове, не оказалось (Митрофана удалось устроить в 3-й Московский кадетский корпус), я же стал кадетом старейшего, основанного ещё в 1778 году, учебного заведения.

Вначале я попал в 3-ю роту подполковника Д.Ц. Штенгельмейера, в отделение поручика В.В. Возницина, а в августе 1916 года меня перевели во 2-ю роту полковника Д.А. Агищева (его внук, ныне известный военный историк А.Г. Кавтарадзе, — мой знакомый), в отделение капитана Л.С. Дубровского. Директором корпуса до Февральской революции был генерал-лейтенант В.В. Римский- Корсаков.

Среди воспитанников нашего заведения был маршал М.Н.Тухачевский, окончивший корпус в 1912 году первым в выпуске — имя его было записано золотыми буквами на огромной доске, висевшей в столовой корпуса (доски с именами всех, окончивших корпус первыми в науках за более чем столетний период, висели на стенках между окнами).

К этому времени, после 1905 года, были отменены все сословные ограничения для поступающих в корпус, и потому при мне, кроме дворян, в корпусе учились выходцы и из торгово-промышленной буржуазии, и из духовного сословия, и — очень редко - из крестьян. Так в нашем классе, наряду с представителями таких древних аристократических фамилий, как граф Толстой (внук Льва Николаевича — Владимир Ильич Толстой), князь Вяземский, граф Гейден др., учились и дети известных московских «тузов»: сын владельца Пресненской «Трехгорной» мануфактуры Н.И.Прохорова — Володя Прохоров, сын Рябушинского — Сережа Рябушинский и др. Учился в нашем классе и сын известного впоследствии по гражданской войне белого генерала А.С. Лукомского Сережа Лукомский.

О пребывании в корпусе я сохранил самые лучшие впечатления и всегда с уважением и любовью вспоминаю большую часть преподавательского и офицерского состава.

В памяти осталось многое, я же хочу рассказать о событии, которое произошло зимой, в самом начале нового 1917 года. Наша 2-я рота состояла из нескольких классов (5-го, 4- го), каждый из которых делился на два отделения, и одного отделения 3-го класса. Таким образом, в роте было 5 отделений, каждое из которых возглавлял отделенный офицер-воспитатель. Воспитателем одного из отделений 5-го класса был уже побывавший на фронте и раненный в ногу подпоручик Соседов, окончивший наш корпус всего лишь в 1912 году. В 4-м классе офицерами-воспитателями были: в 1-м отделении подполковник Кузьмин-Караваев, во 2-м отделении — подполковник Алексеев, и в нашем, 1-м отделении 3-го класса, — штабс-капитан Александр Сергеевич Дубровский.

И вот в ту зиму оба отделения 5-го класса почему-то очень невзлюбили офицера 4-го класса, подполковника Кузьмина- Караваева, прозванного кадетами «извозчиком» — вероятно, за его зычный и довольного грубый голос, каким он подавал команды. После рождественских каникул среди пятиклассников возник своего рода заговор. Было решено в день дежурства по роте Кузьмина-Караваева устроить ему небывалый так называемый «бенефис»...

Дежурным по роте назначался ежедневно один из офицеров. Дежурство его продолжалось сутки: с 8 часов утра до 8 часов утра следующего дня. В свободное от занятий время, когда кадеты проводили свой отдых в зале роты, дежурный офицер обычно находился среди них.

В помощь дежурному офицеру назначался дежурный кадет из старшего 5-го класса, который освобождался от занятий. Отличительным признаком этого дежурного кадета была носимая им все время на голове фуражка. После вечерней молитвы и отбоя вся рота ложилась спать, и обычный свет заменялся лампами-люстрами. По включении этих зеленых люстр прекращались всякие разговоры и шум, лишь дежурный кадет ходил с поясным ремнем в руке и потчевал им не в меру расшалившихся товарищей. Дежурный офицер прохаживался тихими шагами по проходу между кадетскими кроватями, которые располагались по обе стороны прохода, вдоль которого стояли массивные колонны. Для ночлега дежурного по роте на краю спальни, вблизи двери, ведущий в ротный зал, были установлены ширмы, а за ширмами стояла такая же, как и у кадетов, кровать, при ней — тумбочка, стул, а также вешалка для платья.

Обычно, походив между рядами кроватей и удостоверившись, что все, даже самые завзятые шалуны, успокоились, дежурный офицер уходил за ширмы и там, сняв с себя всю «амуницию», благополучно спал до подъема. Дежурный кадет, исполнив все свои обязанности и оставив на следующий день рапортичку на довольствие по числу учащихся в роте, тоже укладывался спать.

Сущность задуманного бенефиса состояла в том, что после того, как все кадеты улягутся, а Кузьмин-Караваев уйдет к себе за ширмы станет укладываться, поднять в спальне невероятный шум и гам и забросать Кузьмина-Караваева в его «закутке» подушками. Согласно замыслу «заговорщиков», предварительно, еще днем, из установленной с ширмой для дежурного офицера железной койки были вытащены доски, а под койку поставлено корыто, налитое водой. Это сделал один из пятиклассников, для чего он заблаговременно проник через запертую дверь в спальню и незаметно протащил туда взятое внизу в кухне оцинкованное корыто и ведро воды. Все это было проделано точно по плану.

Надо также сказать, что 1-е отделение 4-го класса, где подполковник Кузьмин-Караваев был воспитателем, знало о предполагавшемся «бенефисе», но и там не нашлось ни одного доносчика. Кадеты этого класса только заявили, что они участвовать в затее против их отделенного офицера не могут из соображений дисциплины.

И вот наступил час «бенефиса». Числа я сейчас не помню, помню только, что это было в понедельник. В тот вечер все кадеты угомонились после отбоя необычайно быстро и дежурному кадету, который знал о предстоящем, не пришлось пользоваться своим «оружием» — снятым с пояса ремнем. Кузьмин-Караваев недолго походил между рядами кроватей и зашел за ширму. Один из кадетов прильнул к дырочке. Все шло как по маслу. Кузьмин-Караваев снял портупею с кортиком, мундир, сел на койку и тотчас же провалился в стоящее под ней корыто с водой, так что его ноги оказались выше головы. Раздался оглушительный свист, все вскочили с коек, подушки полетели за ширму, и в тот же момент раздались взрывы пиротехники Кирсанова. Кадеты стали визжать и кричать на разные голоса, выкрикивать прозвище Кузьмина-Караваева — «извозчик» и т.д. Спальня наполнилась пороховым дымом, шумом и треском «шутих» и петард, диким криком, визгом и гамом — это было что-то невероятное! Как выбирался Кузьмин-Караваев из-под груды подушек и что он делал в первые минуты, я не знаю. Дверь в ротный зал предусмотрительно заперли, а другая дверь, выходившая в зал 3-й роты, была обычно на запоре, ибо общения между ротами не было, но шум — он мог мертвого разбудить — был слышен и в 3-й роте, где маленькие кадеты уже спали, и под нами — во втором этаже. Вскоре у дверей в спальню собрались и ротный командир полковник Д.А. Агищев, и инспектор классов полковник Халтурин, и другие офицеры, имевшие квартиры тут же, при корпусе, солдаты из обслуги: горнист, барабанщик, ротные служители (так называемые «дядьки») и др. Дверь была вскрыта, и собравшиеся оказались в спальне. Все кадеты мигом, как по команде, скрылись на своих койках (на которых не было подушек) под одеялами.

Кузьмин-Караваев был тотчас сменён с дежурства. Никакого «следствия» в эту ночь не было начато, оно началось утром. Построив роту, полковник Агищев сперва указал на серьезность проступка кадетов и на тяжелые последствия для участников «бенефиса». Затем он потребовал назвать зачинщиков. Рота молчала. Агищев уступил свое место инспектору классов полковнику Халтурину, также не имевшему успеха. В дело вступил сам директор корпуса, генерал-лейтенант Владимир Валерьянович Римский-Корсаков, но и его речи не возымели никакого действия.

Вскоре стало известно, что из корпуса исключаются или переводятся в Вольский корпус (этот Вольский корпус был нечто вроде «штрафной роты») несколько пятиклассников, из числа имевших плохие отметки по поведению. Я помню, как мы прощались с одним из них, по фамилии Ветчинкин.

Говоря о корпусе, нельзя не коснуться и одной отрицательной стороны его жизни — с высока пренебрежительном отношении старших кадетов к младшим. По установившейся традиции младшие, были для старшеклассников «звери» или даже «сугубые звери» и старшие нас «цукали». «Цуком» назывались традиционные, похожие на издевательство, отношения между старшими и младшими кадетами, существовавшие в военно-учебных заведениях (особенно этим отличалось Николаевское кавалерийское училище). Я могу вспомнить, что и мне иногда доставалось изрядное «цукание» старших кадетов, обычно второгодников, получавших кличку «корнет» и очень этим прозвищем гордившихся. Считая себя старшими по отношению к товарищам своего нового класса, «корнеты» особенно увлекались «цуканьем». Но надо сказать, что в нашем корпусе «цуканье» никогда не переходило в столь унизительные формы, как, например, в вышеупомянутом Николаевском училище.

 

 

РЕВОЛЮЦИЯ

 

В корпусе мне довелось быть свидетелем и Февральской и Октябрьской революций 1917 года.

Еще 26 февраля (по старому стилю) я был в увольнении у тёти; в Москве все было как обычно, только везде стояли очереди, т.к. с начала зимы 1916 года стало плохо с продуктами. А 27 февраля я, как и все в корпусе, проснулся от звуков — будто бы по крыше барабанит дождь. Оказалось, что возле была демонстрация рабочих; разгоняя её городовые стреляли поверх голов и попадали как раз по нашей крыше. Занятия в этот день шли как обычно, только было видно, что преподаватели взволнованы и невнимательны.

Так прошло несколько дней. Кажется, 2 марта, вечером, у нас должна быть, как всегда перед отбоем, общая молитва, в, которой упоминался государь Николай Александрович. Мы построились, тут вышел наш ротный командир полковник Агищев, и объявил, что император Николай Александрович отрекся от престола. Его спросили: «Так как же быть с молитвой?» «Читайте Михаилу, царь отрекся в пользу брата», — ответил Агищев. Так мы и упомянули в молитве Михаила; это, наверное, было в России впервые после 1825 года, когда умер Александр I и царем некоторое время считался великий князь Константин.

А на следующий день повсюду уже были видны красные флаги, даже трамваи шли с красными флажками. Реакция на революцию свержение царя у нас в корпусе была во многом положительная. Многие из офицеров и преподавателей считали, что теперь Россия расцветет, что у нас будет республика, парламент и т.д. Но были и скептики, которые уже тогда предвидели, куда приведет все происходящее; среди них был и наш отделенный, штабс-капитан Дубровский. Революция внесла некоторые перемены в нашу жизнь. Большой царский портрет в актовом зале сняли, но висевшие там же портреты великих князей остались на своих местах. Согласно вышедшему тогда, в первые дни революции, известному «первому приказу», в армии отменялось титулование. То есть, например, директора корпуса, генерал-лейтенанта В.В. Римского-Корсакова, мы должны были теперь называть не так, как раньше — «Ваше Превосходительство», а просто — «Господин генерал- лейтенант».

А 1-я рота нашего корпуса была, как бы сейчас сказали, «реакционно настроена», И кадеты этой роты решили, что они «барсука» (такая была кличка у Римского-Корсакова) в обиду не дадут и будут к нему обращаться по-старому. На следующий день после этого, встретившись с директором, рота ответила на его приветствие как и всегда: «Здравия Желаем, Ваше Превосходительство!» В глубине души директору корпуса это наверняка было приятно, но он должен был подчиняться приказу, да и небезопасно это все было, и он выговорил роте, еще раз запретив титуловать его. Но рота упорно, несмотря на все усилия ротного и других офицеров, продолжала приветствовать Римского-Корсакова «по-старорежимному», и подавить этот «бунт» удалось с большим трудом.

А затем начались каникулы, и нас распустили по домам. Дома — в Александровском и окрУге —- все было по-старому, только чаще проходили мирские сходы, где «мутили воду» солдаты-фронтовики, многие из которых из своих частей честно и благородно дезертировали.

К концу лета мы с братом вернулись в Москву. Обстановка в ней была тревожной, повсюду шли митинги. Обычная картина митинга в сентябре была такой: грузовик, с него какой - нибудь длинноволосый оратор, чаще всего еврей, кричит: «Долой войну! Долой министров-капиталистов!» Ему на смену залезает другой какой-нибудь солдат с георгиевскими крестами и кричит: «Мы четыре года в окопах сидели, вшей кормили, что же — зря? Все немцам отдавать? Ленина — немецкого шпиона — слушать?» Ему снизу кричат: «Долой!». Начинает следующий оратор, и так — без конца.

В корпусе у нас был новый директор — полковник Халтурин, вступивший в партию эсеров. Не было и многих других офицеров, считавшихся «реакционерами». И опять 1-я рота «взбунтовалась», разобрала винтовки и прекратила занятия, требуя отставки Халтурина. Дело принимало уже нешуточный оборот, но и этот «бунт» удалось замять: москвичей распустили по домам, а нас — иногородних — перевели на строго казарменное положение. Полковник Халтурин остался директором, занятия возобновились. А вскоре пришёл и Октябрь...

В трагических событиях конца октября — начала ноября года, когда Москва стала полем боя, нашему корпусу довелось сыграть довольно значительную роль. Все началось с того, что зачитали приказ командующего Московским округом полк К.И. Рябцева о том, что в Петрограде власть захватили большевики, что такая же угроза нависла над Москвой. С 28 октября начались бои. Мы — младшие, — конечно, не принимали участия в них, нас держали в корпусе. А вскоре началась осада корпуса отрядами Красной гвардии. Нас обстреливала артиллерия, прекратился подвоз хлеба, отключили электричество. 2 ноября, когда стало ясно, что ожидаемой помощи с фронта не будет и что побеждают большевики, командующий Московским округом Рябцев отдал приказ о капитуляции. Руководивший обороной корпуса командир 1-й роты, полковник Рар приказал выбросить белый флаг. От красногвардейцев пришло несколько штатских лиц, которые сказали, что никому из находящихся в корпусе ничего не будет сделано, если мы сдадим все оружие. Рар приказал снести в вестибюль все винтовки и другое оружие; так в ночь на 3 ноября 1917 года и произошла наша «капитуляция». Внутрь пришедшие так и не решились зайти, да и темно было, ведь электричество было отключено. Занятия после всего этого не возобновлялись, часть офицеров по тем или иным причинам покинула корпус, родители стали забирать домой сыновей. За мной зашел Митрофан — уже в штатском платье. Его 3-ий корпус не оказал никакого сопротивления новой власти и не пережил ни осады, ни бомбардировки. «Тут, — сказал брат, — толку все равно никакого не будет, поедем домой». В корпусе мне дали литер на проезд по железной дороге — по инерции еще действовали старые порядки. Дома, в Александровском, мы надеялись переждать это «смутное время» наивно, полагая, как, впрочем, и многие другие, что захват большевиками — явление временное и что через месяц-другой всё образуется и занятия в наших корпусах возобновятся. Я не имел штатской одежды и вышел в форме. Так я навсегда покинул ставшие для меня родными стены корпуса...

До Ярославского вокзала мы с братом дошли пешком, так как трамваи тогда не ходили, а немногочисленные извозчики — большинство из них попрятались, будучи напуганными уличными боями, — драли за поездку бешеные деньга, которых у нас не было. По пути на вокзал меня никто не тронул, несмотря на то, что я был в шинели с погонами, фуражке с кокардой, хотя тогда уже у с военных погоны срывали, а иных за это и убивали. Благополучно прошел и переезд по железной из Москвы в Кинешму и оттуда — на ямских лошадях – до Александровского.

 

 

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ В УСАДЬБЕ

 

По приезде в Александровское наступила пора ожидания, вернее, —выжидания. Все: и взрослые, и мы, подростки, — были уверены в скором прекращении всех революционных смут и в том, что скоро-скоро воцарится снова порядок и все вернется в прежнее состояние.

В нашем крае издавна не существовало антагонизма между крестьянами и землевладельцами-дворянами. Термин «помещик» после отмены крепостного права вообще вышел из обихода и заменялся словом «землевладелец». И только после 1917 года определение «помещик» снова прочно и надолго вошло в употребление.

В нашей же семье, известной с давних пор своим демократизмом, отношения с окрестными крестьянами (деревень Данильцева, Малинок, Шегар, Звернихи, Чепурихи и др.) были очень хорошими, и никто не покушался на нашу собственность — ни на землю, ни на скот или какой-нибудь инвентарь, не говоря уже о домашних вещах.

Проходила зима 1917—1918 годов, а ожидаемых перемен не было видно.

Однако надо было обрабатывать поля, сеять хлеб, садить огород и цветы в саду... И все это производилось беспрепятственно, не было никаких попыток как-то прижать или что-то отобрать и со стороны местных властей, волостного совета крестьянских депутатов. И все весенние работы были сделаны: засеяны поля, посажена картошка, засажен огород и сад.

Кроме оставшейся в усадьбе дворни, у нас были еще присланные в 1915 году земской управой военнопленные австро-венгерской армии — два словака и два трансильванских румына. Они также очень доброжелательно относились ко всем нам.

Наступила пора сенокоса, и он был завершен в должное время, создан запас сена. Мыс братом работали наравне со всеми пленными и оставшейся дворней. Молочное стадо наше сильно сократилось, вследствие прошедших в 1916 году реквизиций скота «на нужды армии». А мы всё ещё пребывали в ожидании, когда все «опять переменится». Но шли дни, и постепенно надежды наши на скорое изменение обстановки таяли. Вот промелькнуло восстание чехословацкого корпуса, за ним — ярославское восстание полковника Перхурова; одновременно прокатилась волна крестьянских восстаний в ряде волостей и уездов Костромской губернии.

Между тем, надо было убирать озимые. Словаки, узнав о восстании своих земляков и о том, что восставшие пробираются на восток и оттуда рассчитывают вернуться на родину, решили присоединиться к ним. Один из румын направился на Украину с целью пробиться как-нибудь в свою Трансильванию, а другой, Иван Буня, женился на работавшей у нас скотнице Анне Шатулиной и решил остаться в России, поступив рабочим на соседнюю Александровскую бумажную фабрику.

Между тем, во исполнение постановления центральной власти о национализации имений и выселении из них владельцев, пришлось и нашему волостному совету выполнять это решение. К тому же местный Кинешемский совет решил в Александровском, на базе молочного хозяйства, создавать совхоз. И вот в июле 1918 года нам было объявлено о национализации усадьбы, всех построек со всем в них содержащимся — мебелью, книгами, посудой и т.д., всего посевного хлеба, скота, сельхозинвентаря. Нам оставили только одежду и немного личных вещей и предложили покинуть дом. Было сделано также предложение приписаться к любому крестьянскому деревенскому обществу, и в этом случае нам оставлялась одна лошадь и одна корова. От этого предложения мы отказались и решили уехать куда- нибудь на юг, где и пережить, как мы продолжали верить, эти эксперименты новой власти с национализацией усадеб, организацией совхозов, коммун, тем более что на северные губернии надвигалась угроза голода. Крестьяне, имевшие свои хозяйства, не опасались надвигавшейся беды, но в городах уже чувствовался голод. Торговля давно сошла на нет, осталась лишь спекуляция. Исчезли мука, сахар, другие продукты. На юге же, по слухам, был избыток продуктов питания. Кто-то посоветовал нам уехать в Воронежскую губернию, в слободу Алексеевка, где особенно богато было с хлебом, и даже один знакомый дал рекомендацию туда с просьбой помочь в жилье и прочем. И мы решили двинуться на юг. Собранный крестьянами хлеб был продан рабочим соседней Александровской бумажной фабрики, которые, не имея своей земли и посевов, были тогда на грани голода. За проданный хлеб было выручено довольно много денег «николаевскими», которые тогда ценились выше «керенок», «думских» и только что вошедших в обращение «советских» денег, правда, отпечатанных еще при Керенском. На них была эмблема — двуглавый орел, но уже без скипетра, державы и короны. А текст был отпечатан еще по старой орфографии — с буквой «ять» и с твердым знаком.

И вот вся наша многочисленная семья: мать и нас четверо детей (я и мои два брата и сестра), тетушка-калека Людмила двинулась на юг. Дядя же Алексей Митрофанович, еще ранее уехал в Москву и там ожидал нашего приезда, чтобы следовать далее вместе. Он совершенно справедливо опасался за свою безопасность, ибо уже начиналась полоса террора, а он, пользовавшийся среди крестьян большим уважением и авторитетом, казался опасным кинешемским властям.

Вскоре после нашего отъезда в Александровском был организован совхоз, которым управлял некто С.С. Ланской, женатый на М.А. Евреиновой. И вот как-то к управляющему совхоза приехал его тесть, А. Евреинов. Узнав о том, что на втором этаже нашего дома хранится большая библиотека, он решил с нею ознакомиться. Как я узнал позднее, Евреинов сидел и занимался в библиотеке до 3-х часов ночи, а в 4 часа утра в комнатах библиотеки начался пожар, охвативший вскоре весь дом. Это случилось 8 ноября 1919 года...

Вскоре после пожара совхоз прекратил свое существование; оставшиеся постройки: скотный двор, конюшня, оранжереи, амбары и сараи — постепенно ветшали, растаскивались, и со временем от них не осталось и следа.

 

 

НАШИ СТРАНСТВИЯ В ГОДЫ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ

 

В Москву мы добрались благополучно и без особых приключений, только один раз подвергнувшись обыску. Москва 1918 года представляла собой грустную картину. На многих улицах еще не исчезли следы уличных боев октября 1917 года: разбитые витрины, следы пуль на штукатурке домов, обгорелые развалины зданий. Торговля фактически отсутствовала, магазины закрыты, но почти на всех улицах были лавочки с вывесками, изображавшими дугу, подковку, конскую голову и надпись: «Конско-мясная торговля».

В Москве, остановившись у моих дяди и тети, мы застали еще ряд бежавших из насиженных мест «недорезанных буржуев». Все они искали безопасного места, т.к. многим грозила смертельная опасность: был период «красного террора», наступившего после покушения на Ленина 30 августа 1918 года. «Буржуев» брали заложниками, а в газетах ежедневно публиковались списки расстрелянных. В то время на Дону и в Воронежской губернии шла гражданская война, ехать туда и думать было нечего. И мы решили ехать на Украину, которая под управлением гетмана Скоропадского, бывшего под защитой германских войск, оккупировавших с марта 1918 года эту бывшую часть российского государства, была «обетованной землей» для всех спасавшихся от новой власти, голода и угрозы расстрела.

На Украине тогда все оставалось, как было до революции. Были открыты все учебные заведения, помещики жили в своих имениях, в городах шла оживленная жизнь, процветала торговля (и спекуляция) Официально Украина по Брестскому договору считалась суверенным государством с признанными границами, и в Москве было украинское посольство. Это посольство выдавало визы на въезд на Украину, и была большая очередь ждущих виз. Но нам, семье в 9 человек, оставаться в голодной Москве, в квартире дяди Виктора Ивановича, готовившегося к отъезду на Украину, ждать было нельзя. И тогда в том же посольстве нам посоветовали уехать на Украину «дикарями» и указали путь, по которому и до нас, и после нас прошли многие. Надо было ехать по Киевской железной дороге до станции Зерново - южнее Брянска. Неподалеку от станции было село Середины, жители которого «специализировались» на переправе беглецов из РСФСР на Украину.

Семья дяди Виктора тоже собиралась выехать на Украину легальным способом, т.к. виза им была обещана уже в самом скором времени.

И вот, благополучно доехав до станции Зерново и наняв подводу, мы в тот же день приехали в Серединную Буду, где застали большую группу беглецов из Москвы и Петрограда — многие из них детьми, — готовящихся к все-таки довольно рискованному переходу через границу. Сговорившись с местными жителями о цене, естественно, немалой, и причем только «николаевскими» деньгами - мы стали готовиться к переправе. На следующий день целый обоз - около сорока подвод с беглецами и со всем их скарбом — двинулся в путь.

От Серединной Буды ехать надо было до станции «Хутор Михайловский» (это уже была Украина) через так называемый «Неплюевский лес» — большой лесной массив, без единого селе на всем пути. Нам предстояло проехать около сорока верст. Выехав утром, к полудню мы проехали примерно половину дороги. Неожиданно раздались винтовочные выстрелы, и из чащи вышли трое одетых в солдатские шинели и увешанных оружием и ручными гранатами. Наши возчики остановили обоз, и подошедшие принялись за багаж беглецов. Вскрывая чемоданы, корзины, они забирали понравившиеся им вещи, а потом приступили к личному обыску, забирая деньги, кольца, портсигары и т.д. Наши возницы равнодушно смотрели на все это, сидя на обочине дороги, покуривая кто трубочку, кто «цигарку» и обменивались дружелюбными репликами с грабителями. К счастью, закончить свое дело они не успели. Раздался пронзительный свист, затем — оружейный выстрел, и все трое поспешно скрылись в лесу. Чем была вызвана эта тревога и кто были эти грабители — так и не пришлось узнать.

Мы отделались «легкими потерями»: у меня из кармана куртки вытащили двести рублей «николаевских» денег, из маминой дорожной корзинки была взята жестяная банка топленого масла, вывезенного ещё из Александровского, из её же чемодана — отрез на платье старинного тонкого сукна. Остальной багаж остался нетронутым, не успели грабители обыскать и остальных членов нашей семьи, поэтому у мамы сохранились все её драгоценности, которые она не согласилась зарыть в Александровском, как это было сделано с бабушкиными драгоценностями: фамильным серебром и небольшим количеством золотых и серебряных монет.

Наш обоз двинулся дальше, и к вечеру, когда этот нескончаемый Неплюевский лес кончился, мы увидели никем не охраняемую государственную границу. На обочине дороги стоял высокий деревянный столб с досками: на одной из них были намалеваны серп и молот и буквы - РСФСР, а на другой доске — украинский герб, эмблема в виде трезубца. Эта эмблема изображалась на всех официальных бланках, денежных знаках, знаменах «самостийной» Украины времен гетмана Павло Скоропадского — мы ее называли между собой «фигой».

Поздно вечером мы остановились у красно-кирпичного вокзала станции Хутор Михайловский, где и заночевали, а на утро в немецкой комендатуре нам сказали, что без виз на выезд от украинского МИДа нас далее не пропустят и посоветовали дяде Алексею, как главе нашего многочисленного семейства, ехать с первым же поездом обратно в Киев, для чего выдали разовый пропуск. Нам же всем посоветовали ехать в ближнее большое село Янполь и там дожидаться возвращения дяди Алексея. Так мы и сделали. В Янполе мы без труда устроились в большом доме зажиточного хохла. Вообще все это село имело вид весьма зажиточный, а базар привел нас просто в изумление. Обилие мяса, сала, птицы, муки, масла и всех прочих съестных товаров поражало, особенно после пустой и голодной Москвы.

В том же доме, в котором мы поселились, на постое стояло человек десять германских солдат — бородатых ландштурмистов. В находившемся почти на самой границе Янполе располагался немецкий гарнизон — в то время Германия напрягала последние силы, пытаясь выиграть затеянную ею войну, и на военную службу призывались и старики-ландштурмисты, и совсем юные мальчики. Как можно было заметить, никаких конфликтов между жителями Янполя и немецкими солдатами не было. Немцы были благодушно настроены и к нам, беглецам из РСФСР. В Янполе мы задержались дольше, чем предполагали: причиной этому была прокатившаяся осенью 1918 года по всей Европе эпидемия «испанки», которой переболели и мой старший брат, и сестра, и я. Старших же и маленького Ваню испанка не задела.

Но вот пришло время — все мы двинулись дальше, приехали в Киев и остановились у дяди Дмитрия Митрофановича, имевшего прекрасную квартиру на Марьино-Благовещенской улице.

Киев поразил нас своим «старорежимным» видом и бытом. Для Митрофана сразу же нашлось место в Киевском кадетском корпусе, а мне вакансий по моему классу не оказалось. Меня порекомендовали отвезти и поместить в Одесский кадетский корпус. Во время правления на Украине гетмана Скоропадского работали все прежние учебные заведения, учение шло по дореволюционным программам, и вообще после Москвы мы в Киеве чувствовали себя как бы в ином мире. Бойко торговали все магазины, в том числе знаменитые киевские фирмы: колбасные заведения «Бульон», кондитерская «Се мадени», известная на всю Россию кондитерская «Балабухи», не менее знаменитое «Киевское сухое варенье» и другие. Работали все увеселительные заведения: театры, кино, рестораны и бесчисленное множество маленьких столовых — «кухмистерских».

Немецкая оккупация как бы совсем не чувствовалась. Правда, на улицах, в магазинах, театрах нередко можно было видеть немецких офицеров, а в некоторых местах — группы из 4—5 солдат, что-там охранявших, но в основном порядок в Киеве соблюдался «державной вартой» — это, по сути дела, была та же старая полиция, но облаченная в новую «жовтоблакитную» форму. О каких-либо эксцессах между киевлянами и оккупантами не было слышно. Выходили газеты на русском и украинском языках, в том числе и известный «Киевлянин» редактором которого был не менее известный В.В.Шульгин.

Пока шла переписка с Одесским корпусом по поводу моего предстоящего помещения в это учебное заведение, я жил у дяди, а вся остальная наша семья: мама с сестрой и младшим братом, тетя и не расстающаяся с нами прислуга — двинулись из Киева дальше на юг, в усадьбу Требиновку, принадлежавшую нашим родственникам П.Ф. и Е.Ф. Хомутовым, которые и пригласили нас пережить там «смутное время». А я, оставаясь пока в Киеве, не терял времени зря и знакомился с «матерью городов русских», где ранее мне бывать не приходилось, и посетил многие места, известные мне только по книгам. Киев мне очень понравился, и даже казалось, что Киев лучше Москвы, хотя я Москву знал с малых лет и очень ее любил и продолжаю любить до сего дня, но на душе сильно отразилось плачевное состояние Москвы 1918 года. В Киеве же не было заметно никаких «следов революции».

Оставалось еще уладить вопрос о законном пребывании нашей семьи на Украине, но оформление нужных бумаг не составило особого труда. Дело в том, что мой дядя, Дмитрий Митрофанович, у которого я жил, в свое время служил в Петербурге, в Комитете министров и в гетманском Киеве было немало его знакомых и сослуживцев по Петербургу: председатель совета министров Украины Лизогуб, министр внутренних дел Аккерман, да и сам «ясновельможный» гетман Скоропадский, бывший конногвардеец, был родственником нашего последнего кинешемского уездного предводителя дворянства Якова Анатольевича Куломзина (Я.А. Куломзин трагически погиб вместе с двумя братьями своей жены — баронессы Мейендорф — в августе 1919 года, когда банда махновцев налетела на имение Мейендорфов под г. Уманью Киевской губернии).

Устроиться в Одесском корпусе для продолжения образования не удалось, и я последовал за всей нашей семьей в Требиновку. Теперь надо сказать несколько слов о Требиновке, которая должна была сделаться нашим пристанищем на время, пока «все образуется», как говорила няня Облонских в «Анне Карениной».

Усадьба Хомутовых Требиновка находилась вблизи деревни того же названия, в самом верхнем течении реки Ингулец, в трех верстах от одной из наиболее значительных узловых железнодорожных станций юга России — станции «Знаменка» (бывшего Александрийского уезда Херсонской губернии, ныне это город Кировоградской области Украины).

Жизнь в Требиновке была какая-то беззаботная и походила на «пир во время чумы», а грозные события, между тем, неумолимо приближались. Ещё шла 1-я мировая война между германским блоком бывшими союзниками России, но всякому было ясно, что дни Германии Вильгельма II сочтены и победа союзников не за горами. И вот 7 ноября 1918 года в Германии произошла революция, император Вильгельм II отрекся от престола. С крахом германской империи развалилась и возглавляемая ею коалиция держав, состоявшая из Австро-Венгрии, Турции и Болгарии. 9 ноября 1918 года Германия капитулировала, и немецкие (а также и другие) войска, оккупировавшие Украину, неудержимо ринулись на родину. Они бежали стремительно, бросая оружие и снаряжение, и в руки местного населения тогда попало огромное количество брошенного или выменянного у бегущих домой немецких солдат оружия и боеприпасов. Если к этому добавить, что стихийно демобилизовавшиеся солдаты старой русской армии возвращались домой, как правило, в полном вооружении — с винтовками, шашками, гранатами, и даже с ручными пулеметами, то в таком обилии оружия можно искать одну из причин непрекращающихся в 1919—1922 годах восстаний украинского крестьянства, как против красных, так и против белых.

Наивные благонамеренные граждане предполагали, что на смену потерпевшим поражение немцам на Украину придут «союзники», что, кажется, и было обусловлено в предварительном мирном договоре, подписанном в Компьенском лесу маршалом Фошем с представителями революционной Германии. И, действительно, в Одессе, Николаеве, Херсоне, Севастополе началась высадка союзных войск, главным образом, французских, хотя были также и греки, и сербы, и итальянцы. Но замены немецких оккупационных войск союзниками не произошло: слишком стремительно было бегство немцев.

С уходом немецких и австро-венгерских войск на Украине начался хаос. Никто не мог чувствовать себя в безопасности. Налеты на мирных граждан, грабежи, еврейские погромы, полное безвластие — вот основные черты этой эпохи. Власть гетмана Скоропадского пала. На Киев с запада двинулась армия «Директории» во главе с Петлюрой и Винниченко, с их «сичевиками», «гайдамаками», какими-то «сердюками», зачастую одетыми в какие-то опереточные наряды — с огромными чубами в подражание запорожцам, с красными башлыками, обвешанные гранатами, пулеметными лентами, автоматами, уже имевшимися в то время на вооружении, кавалерийскими саблями и т.д.

Одновременно, тотчас после революции в Германии, на Украину с севера началось наступление частей Красной армии. В январе 1919 года Красная армия заняла Киев и почти всю левобережную Украину; правобережная же номинально осталась под властью петлюровской Директории, а фактически была во власти всякого рода «батек» и атаманов, занимавшихся грабежами и погромами.

Как все это отражалось на Требиновке? С получением первых известий о германской революции и крахе гетмана Требиновку покинули сыновья Д.Ф. Хомутова, офицеры Александр и Георгий Дмитриевичи. Через Польшу они сумели добраться до Берлина, где и обосновались в качестве эмигрантов. Наша же семья к этому времени, ввиду чрезвычайного перенаселения усадьбы Хомутовых, нашла себе жилье в соседнем, всего в одной версте от Требиновки, селе Орлове Балка. Там мы сняли довольно приличный домик у одной старушки, вдовы священника, Любови Ильиничны Мстиславской, которая жила вдвоем с братом ее покойного мужа, Михаилом Андреевичем Мстиславским, стариком 80 лет. У Мстиславских мы прожили до 1922 года, когда оба старика умерли от голода.

А в Требиновке положившись на судьбу, остались Хомутовы и семья Виктора Ивановича Григорова.

В конце декабря 1918 года в Знаменке произошел еврейский погром, в результате которого были разгромлены и сожжены почти все принадлежавшие евреям магазины.

В Требиновку же какая-то вооруженная до зубов — револьверами, шашками, гранатами-«лимонками», гранатами Новицкого и прочим — банда вошла поздним вечером январского дня 1919 года. Бандиты согнали всех обитателей усадьбы в одну комнату, инсценировали подготовку к расстрелу, дочиста ограбили, отняв все ценности — часы, женские украшения, а также и одежду, и... отпустили с издевательским хохотом, заявив, что приедут еще раз. Перепуганные обитатели Требиновки в ту же ночь, собрав оставшиеся вещи, спешно бежали на станцию Знаменка, где нашли убежище в доме родственников Хомутовых-Осиповых.

А ночью 27-го (или 29-го) января 1919 года из нашего жилья в Орловой Балке мы увидели зарево, а потом огромный столб огня. Это возвратившаяся банда, не застав хозяев, зажгла эту великолепную усадьбу, которая и сгорела дотла, то есть сгорел двухэтажный, построенный из дубового леса господский дом. Прочие постройки — службы — были каменными, и пожар их не затронул.

Что было в последующее время? Как я уже писал, был полный хаос. По подсчетам одного нашего елизаветградского знакомого, с 1917 по 1922 год ему пришлось пережить 11 смен властей, и, вставая утром, люди не знали, кто властвует в городе: те ли, что были вечером, или пришла новая власть. Было и захватившее территорию от Одессы до Кременчуга восстание под лозунгом «Советская власть — без жидов и коммунистов», и появление банды Махно, и краткое владычество Белой армии А.И. Деникина, опять петлюровцы, опять крестьянские восстания и череда бесчисленных «батек» и атаманов (Зеленый, Струп, Матяш, Шуба, сумевший захватить осенью 1919 года Полтаву, Маруся Никифорова и более всех знакомый мне атаман Бондаренко).

Обо всем, что было в это время, трудно рассказывать. Пришлось пережить и аресты, и допросы в ЧК, и «становление к стенке», и «недозволенные приемы следствия», и побег с этапа, и прочие полагающиеся в таких случаях удовольствия. Пришлось пережить сыпной и возвратный тифы, голод и холод. Обо всем этом надо писать отдельно...

За эти годы пришлось повидать многих деятелей из разных лагерей — и белых, и красных, и зеленых, и иных расцветок. Помнятся такие лица, как белые генералы В.З. Май-Маевский, А.П. Кутепов, А.И. Шкуро, военачальники Красной армии Л.Д. Троцкий, С.М. Буденный, К.Е. Ворошилов...

Запомнился атаман Н.А. Григорьев, на память о нем у меня долго хранилась написанная им собственноручно на станции Сахарная, где я работал впоследствии, телеграмма, и, хотя она не сохранилась, но текст ее я помню дословно; «Александрия Херсонская, Земской управе, копия З.К. Чурую. Какие-то мерзавцы арестовали моего брата Александра Александровича Григорьева, если он не будет немедленно освобожден, то завтра, прибыв в Александрию с войсками, не оставлю там камня на камне. Атаман Григорьев». Были у меня и другие подлинные бумаги тех времен, но неумолимое время и события моей жизни не дали возможности сохранить для потомства эти редкие исторические документы.

 

Летом 1919 и 1920 годов мы с братом (после закрытия в Киеве кадетского корпуса Митрофан жил с нами) и сестрой работали на плантации Саблино-Знаменского сахарного завода, получая, помимо оплаты стремительно обесценивающимися деньгами, еще по фунту сахарного песка в день, плюс обед прямо в поле. Зимние месяцы мы с Митрофаном работали на заготовке дров для ТЛО (топливно-лесной отдел Южной железной дороги).

К 1921 году положение несколько стабилизировалось, и мы с братом решили обосноваться на железной дороге. Мы поступили на курсы связи и электротехники, открывшиеся в том же году на станции Знаменка, и после 3-месячного обучения были выпущены работниками связи и электротехники. Тогда служба на железной дороге приравнивалась к военной службе. В 1921—1922 гг. мне пришлось послужить на станциях Знаменка, Сахарная, Грейгово, в городе Николаеве, словом, там, где была нужда в связистах. За это время мне не раз пришлось участвовать в стычках с бандитами при восстановлении связи и нарушенного движения по железной дороге.

Банды налетали на неохраняемые или малоохраняемые участки дороги, устраивали крушения, грабили поезда и пассажиров.

Вместе с тем, кругом полыхали восстания, которые сейчас принято называть «кулацкими». В этих, направленных против красных, восстаниях участвовало обычно все население сел и деревень. Подавлялись восстания жестоко. Запомнилось подавление восстания в большом селе Дмитровка, на краю Черного леса. Село это было начисто уничтожено артиллерийским обстрелом.

Другое восстание захватило непосредственно станцию Знаменка, когда все власти, включая ЧК, вынуждены были бежать. Я был очевидцем того, как восставшие крестьяне потребовали у священника села Орловая Балка молебна о даровании победы их оружию и окропления этого снесенного и разложенного вокруг церкви оружия святой водой. Восстание было подавлено прибывшими из Москвы какими-то курсантами с артиллерией. При бомбардировке Знаменки снаряд попал в погреб, где укрывалась семья одного из известнейших на станции железнодорожников — машиниста Примакова. Сам Примаков был убит, а его дочь Лида, за которой я слегка ухаживал, была ранена — ей оторвало палец на руке. Похороны Примакова вылились в мощную демонстрацию железнодорожных рабочих и служащих. Прибывшие на подавление курсанты были расквартированы в окрестных селах и деревнях. В доме, где жили мы, поселились чины штаба: начальник курсов (фамилию его я забыл) был из офицеров старой армии, один из его помощников — некий Шумов, а также заведующий конским составом Цикалиотти, очевидно, итальянец по происхождению. Позднее, в 1936 году, когда я работал подрядчиком в Темниковском леспромхозе, имевшем тесные связи с известным «Темлагом» НКВД, бывая в управлении Темлага по делам службы, я встретил этого Цикалиотти в качестве заключенного. В лагере он исполнял должность начальника гужчасти, то есть ведал тем же делом, что и в армии. Мы разговорились, и я спросил его, за что он сюда попал. Тогда я еще был столь наивен, что задавал такие вопросы. Цикалиотти ответил: «За то же, что и другие, а в общем-то ни за что».

В последний же период нашей жизни на Украине поблизости долго действовала крупная банда атамана Бондаренко, совершавшая налеты на станции линии Фастов — Знаменка, главным образом на станции Цыбулево, Фундуклеевка, а также Каменка, где когда-то была расположена одноименная усадьба Давыдовых, центр «Южного общества» декабристов. Обосновавшаяся в Черном лесу банда была неуловимой. Когда я в конце лета 1922 года уезжал домой, на Волгу, против нее все еще велись боевые действия.

С начала 1922 года началось постепенное возвращение всех, искавших убежище в Требиновке, в Россию. Первыми уехали наши «подданные» — горничная Аннушка и скотница Ефросинья Петровна. Так как наш дом в Александровском сгорел в ноябре 1919 года, то возвратившиеся обосновались в соседней деревне, в доме бывшей кухарки Аграфены, где обе путешественницы и скончались в этом же году.

Затем, в два приема, уехала семья дяди Виктора Ивановича, сперва — тетя Ольга Митрофановна с дочерью Ольгой, а потом — Виктор Иванович с дочерью Еленой. Они обосновались у другой моей тетки — своей сестры Марии Митрофановны, работавшей зоотехником в совхозе Издемково в Смоленской губернии, где дядя получил работу специалиста по птицеводству.

Затем уехали мама со старшим братом Митрофаном и маленьким Ваней. Митрофан довез маму до Кинешмы, где она установилась у своей сестры, а сам уехал в Москву — там ему удалось получить инженерное образование.

Оставались в Орловой Балке я, работавший телеграфистом, и сестра Людмила. Но, наконец, и мы добрались в родные места. Я съездил в Екатеринослав, где находилось правление, и подал прошение о демобилизации (мы, служащие железной дороги, были приравнены к военнослужащим). Через некоторое время я получил вызов в управление — за получением документов. В это время курс бумажного рубля неудержимо катился вниз, счет шел на миллионы и миллиарды. При расчете в Екатеринославле я получил в числе прочего бумажку в сто миллионов, и ее пришлось разменять у менялы, в которых недостатка не было, однако за размен он взял с меня грабительский процент: 15 миллионов!

И вот, в конце лета 1922 года мы с сестрой через Полтаву и Харьков отправились в Москву.

 

 

В РОДНЫХ МЕСТАХ

 

Москва 1922 года уже мало напоминала Москву 1918 года, время НЭПа, и бойко шла торговля, жизнь кипела. Только кое-где были видны следы октябрьских боев 1917 года — следы пуль и дырки в зеркальных витринах, обгорелые остовы зданий (у Триумфальных ворот и в других местах).

Из Москвы мы проехали в Кинешму, а оттуда на родину взглянуть на место, где стояло наше милое Александровское, сгоревшее дотла 8 ноября 1919 года. Приехав туда, мы увидели только стоявшие столбами закоптелые печи...

В нашем приходском селе Спас-Заборье мы сняли верх в двухэтажной избе «справного» крестьянина Леонтия Яковлева, вскоре туда прибыли мама с Ваней. Было удивительно, как тепло всю нашу семью встретили местные жители, как сельская интеллигенция — учительница, агроном, фельдшер и семьи духовенства, так и крестьяне нашей волости. Первое время по приезде мы нередко жили впроголодь, но вскоре нас ожидал большой и приятный сюрприз. В начале зимы все того же 1922 года к нам приехали крестьяне из деревни Чепуриха и привезли, большое количество продовольствия — тут были и мука, и мясо, и масло. В ответ на слова благодарности из приехавших крестьянок сказала маме: «Мы ведь ваши «природные» и как же мы можем оставить вас, попавших с такую нужду?»

В ту зиму я устроился на химический завод «Шугаиха» в 9 верстах от Спас-Заборья. Это был завод сухой перегонки древесины, вырабатывающий уксусную эссенцию, серную кислоту и древесный спирт. Приходилось уходить на завод на целую неделю, потому что ходить ежедневно по 9 верст туда и обратно было тяжело. Там, вблизи завода, в деревне Подрамке, я устроился на квартиру к одной крестьянской семье, охотно меня принявшей.

С 1 мая 1923 года я ушел с этого завода, т.к. уж очень неудобно было жить отдельно от матери и сестры. Спас - Заборский волисполком предложил мне работу — заняться выявлением «объектов обложения для определения суммы сельскохозяйственного налога». В то время продразверстка, послужившая причиной многих крестьян восстаний, была уже заменена единым сельхозналогом. Мне было поручено обойти все деревни волости и, осмотрев крестьянские дворы, переписать всю скотину, пчёл, количество земли, постройки. И вот, с ружьем за плечами — а я с детства увлекался охотой — я обошёл за лето всю нашу Троицкую волость и ещё ближе ознакомился с крестьянской жизнью. Закончив эту работу, я поступил на строительство плотины на реке Медозе у Александровской фабрики. Эта фабрика, принадлежавшая до революции Михаилу Дмитриевичу Галашину, находилась всего в одной версте от нашего сгоревшего Александровского. И сам хозяин, и вся его семья, и все служащие и рабочие фабрики мне знакомы с детских лет. После революции фабрика была национализирована, М.Д. Галашин был выселен и устроился на работу в Нижнем Новгороде, в совнархозе. Он был талантливым инженером - технологом, самоучкой, потому что все его образование заключалось в окончании Адищевского училища. Перед войной 1914 года М.Д. Галашин наладил на своей фабрике производство фибры — это был первый опыт такого рода в России, — и эта фибра оказалась нужна для оборонных целей, в частности, для только что зародившегося отечественного самолетостроения. Секрет производства фибры был известен только самому Галашину, и с его отъездом фабрика оказалась не в состоянии выпускать фибру. Голос рабочих тогда еще имел значительный вес, и узда централизации была затянута не так жестко. Видя, что производство страдает, рабочие через свой профсоюз добились согласия местных властей на приглашение М.Д. Галашина на должность технического директора его же бывшей фабрики. С возвращением бывшего владельца производство фибры восстановилось.

При фабрике был организован рабочий кооператив, и один из членов правления, М.Л. Румянцев, занимавший должность «зав. конторы» фабрики, предложил мне работать бухгалтером этого кооператива, обещая обучить меня этой профессии. Я согласился, и вскоре довольно хорошо постиг не слишком мудрую «американскую» систему бухгалтерии.

В 1924 году я женился на Марии Григорьевне Хомутовой, поныне здравствующей моей супруге.

 

 

 

МОЯ ЖЕНА

 

Хомутовы — древний русский дворянский род, по преданиям, ведущий свое начало от некоего новгородца «Невера» жившего, якобы, в Новгороде до крещения Руси.

Мария Григорьевна родилась 20 марта (по старому стилю) 1904 года в усадьбе Соколово на левом берегу Волги в 10 верстах от Кинешмы.

Отец Марии Григорьевны Григорий Федорович Хомутов (1858-1940) окончил Нижегородский кадетский корпус и Павловское военное училище. Он был участником Русско-турецкой войны 1877—1878 годов, в которой служил в 3-й гренадерской артиллерийской бригаде и был участником взятия Плевны. Выйдя в отставку, он до самого 1917 года служил в Кинешемском уезде земским начальником и одновременно агентом страховых обществ.

В 1912 году Марию отдали в Московскую женскую классическую гимназию С.Н. Фишер. Гимназия эта была на Остоженке, во 2-м Ушаковском переулке, в доме, купленном для гимназии у княгини Волконской. В гимназии был пансион для иногородних девочек, из которого маленькую Марию брали домой только на летние каникулы и на рождественские праздники, а на Пасху брали не всегда, ибо Пасха обычно приходилась на время распутицы, когда переправа через Волгу была затруднена.

Все три брата Марии — Владимир (1892—1922), Иван (1895—1960) и Александр (1897—1937) — окончили 1-й кадетский корпус в Москве. Старшие — Владимир и Иван — участвовали в начавшейся в 1914 году войне с Германией: Владимир в чине штабс-капитана служил в автороте, а Иван в лейб-гвардии Измайловском полку, был награжден орденом Георгия Победоносца IV степени (солдатским, т.к. был вольноопределяющимся).

Летом 1917 года, уже было ясно, в какую развиваются события, на семейном совете Хомутовых в Соколове было решено эмигрировать в Канаду.

Старшие сыновья должны были добраться туда первыми, а за ними предполагалось последует и вся семья (младший Александр был гардемарином и находился в плавании на крейсере «Орёл» в водах Тихого океана: Индокитае, Австралии на Филиппинах, вернулся во Владивосток в 1921 году).

Из затеи с эмиграцией в Канаду ничего не получилось. Владимир и Иван добрались только до Харбина, где и оказались в школе радиосвязи.

Владимир позднее, в 1922 году, по обвинению в службе в армии Колчака, в которой он фактически не служил ни одного дня, был заключен в тюрьму в Томске, где вскоре умер от тифа.

Иван с 1921 года оказался в Москве, работал в органах ОГПУ-НКВД, к его судьбе я ещё вернусь ниже.

Младший брат Александр по возвращении в Россию был сослан в крепость Кушку, в которой пробыл около двух лет. Затем работал в Военно-воздушной академии им. Жуковского, имел «три шпалы» — преподавал радиодело. В январе 1931 он был арестован и заключен в Соловецкий лагерь, где работал на радиостанции на Поповом острове. Погиб во время «санации» лагерей в 1937 году.

После октябрьских боев в Москве в 1917 году родители взяли Марию домой, да и гимназия вскоре прекратила свое существование. Бросив в Соколове почти все имущество, Хомутовы перебрались в Кострому, где вся семья — отец, мать и Мария, которой уже 14 лет, — вступила в так называемую сельскохозяйственную артель, организованную в бывшем имении Китицыных — Малышкове под Костромой (ныне там дом отдыха). Организатором артели и главным руководителем оказался бывший владелец имения, присяжный поверенный С.А. Китицын, который беззастенчиво эксплуатировал и обсчитывал членов своей артели. Когда малышковская артель развалилась, а ее организатор уехал в Москву, семья Хомутовых некоторое время работала в другой подобной же артели в бывшей усадьбе Скалозубова — в Волове, в 15 верстах от Костромы. И там и тут юная Мария работала на лошадях, наравне с ломовыми извозчиками, на перевозках разных грузов, а также на вспашке, бороновании и др.

После развала и воловской артели отцу Марии удалось устроиться директором одного из совхозов «Петрокоммуны» под Галичем, где им пришлось испытать настоящий голод и в очень тяжелых условиях прожить до 1921 года, когда Григорию Федоровичу удалось получить место в Костроме, в «Госсельскладе» — бывшем складе сельскохозяйственных орудий губернского земства. Г.Ф. Хомутов — прекрасный механик и вообще мастер на все руки — был в этом учреждений нужным и незаменимым работником.

Когда в 1923 году в Кострому прибыл первый трактор «Фордзон», то именно ему было доверено вести трактор со станции железной дороги до склада по улицам Костромы, заполненным сбежавшимися посмотреть на эту диковину жителями города.

В Костроме Мария устроилась на некоторое время секретарем-машинисткой в Губернский земельный отдел, в подотдел охоты (т.н. «Губохота»), где начальником был С.И. Бирюков, бывший предводитель костромского дворянства. Служба Марии в Губохоте была краткой: вскоре этот отдел, в сущности никому не нужный, был ликвидирован, а устроиться на работу в те годы было очень трудно, и заработок Марии составлял только гонорар за шитьё, в котором она достигла вскоре совершенства.

 

 

ПЕРВЫЕ СЕМЕЙНЫЕ ГОДЫ

 

Сперва мы поселились на хуторе Лабазное, неподалеку от фабрики. Лабазное было в 40 минутах ходьбы от Александровского — места привольные, богатые ягодами, грибами; хорошая охота по перу и по зверю, в Медозе тогда в достатке была и рыба. Осенью 1925 года мы переехали в деревню Горки на реке Мере, тоже недалеко от Александровского. В этой деревне председатель фабзавкома, а позже секретарь партячейки Александровской фабрики В.Д. Золин недавно построил себе дом, но получил перевод в Кинешму и предложил мне жить в его доме, не требуя никакой платы.

В январе 1926 года мы переехали в Кострому. Хлопоты тестя увенчались успехом, и в Костроме я получил жилплощадь в том же доме на Смоленской улице, где жил мой тесть. Так же и с работой: удалось устроиться в «Сырсоюз» — союз молочных, маслодельных и сыроваренных артелей, которые возникли в Костромском уезде до революции. Жена же осталась на положении домохозяйки, подрабатывая немного шитьем.

Весной 1926 года умерла мать Марии Григорьевны, а в мае того же года у нас родилась первая дочь Люба. Должность моя в «Сырсоюзе» была весьма незавидная: счетовод, и зарплата весьма скромная, помнится, около 40 рублей в месяц. Скоро мне представилась возможность перейти на другую работу — в костромской Госсельсклад, где работал до выхода на пенсию мой тесть. Там было много хорошо знакомых мне людей, и зарплата была много выше, но работать в Госсельскладе мне долго не пришлось: в конце 1926 года eго решено было ликвидировать. Тогда, благодаря связям тестя, я еще до ликвидации нашего учреждения перешел на работу в губернский лесной отдел.

С этого времени я надолго связал свою судьбу с лесным ведомством. Сперва управление лесами находилось в ведении Наркомзема, а в 1929 году был образован наркомат лесной промышленности — Наркомлес. Перейдя в гублесотдел, я решил освоить специальность лесного техника и стал усиленно готовиться к этому. В лесном отделе нашлись люди, знавшие моего отца, и там я тоже встретил самое благожелательное к себе отношение.

Но городская жизнь не устраивала ни меня, ни жену, мечтавшую о своем хозяйстве, корове, огороде и пр., к тому же в 1927 году я стал чувствовать себя неважно, врачи подозревали туберкулез и посоветовали уехать куда-нибудь в сосновые леса. Я обратился к своему непосредственному начальнику, Н.Я. Павловскому, с просьбой о переводе из Костромы на периферию. Узнав о причинах, он сказал, что переведет меня в Потрусовское лесничество Кологривского уезда — самое лучшее лесничество губернии — с окладом уже в 100 рублей, а для того времени это было весьма приличное жалование. В сентябре 1927 года я приехал на новое место службы, а в ноябре перевез туда и семью — жену с маленькой дочерью и тестя Г.Ф. Хомутова.

 

 

ГОДЫ ЖИЗНИ В ЛИПОВКЕ

 

Годы, проведенные в Потрусовском лесничестве, я считаю самыми счастливыми для меня и жены. Лесничество это было старое, «казенное», образцовое, состоящее из 321 квартала великолепного леса, общей площадью 36 тысяч гектаров. Оно состояло из остатков трех «заповедных» корабельных рощ — Преображенской, Дьяковской и Макаровской. На эти корабельные рощи имелись планы еще XVIII века. В мое время рощи были по большей части уже вырублены, но в сохранившихся частях был замечательный лиственничный и реже — сосновый лес. Преображенская роща состояла из двух частей, и 2-я Преображенская роща была еще совсем нетронутая. Лесничество разделяла почти пополам река Нея, в которую впадали многочисленные притоки: слева — Ивица, Тотомица, Ингерь, Нелына, а справа - Тигель. Везде водилось множество рыбы, а в речках Ивица и Ингерь — довольно редкая для Костромской губернии рыба хариус. Леса изобиловали дичью, особенно много было пернатых — глухарей, рябчиков; водились также медведи, рыси, куницы и выдры. Глухариные тока были весьма большими, и некоторые совсем нетронутые и не посещавшиеся охотниками. А уж о грибах и ягодах нечего и говорить. Таких зарослей малины по гарям и земляники по старым вырубкам я не встречал нигде. В сосновых борах земля была сплошь покрыта брусникой и черникой. Были и клюквенные болота, и заросли морошки.

Усадьба лесничества располагалась в урочище «Липовка», на красивом берегу Неи, в 17 верстах от железнодорожной станции Нея.

Штат лесничества состоял из 3 объездчиков и 15 лесников. Все они были опытными, хорошо подготовленными работниками, а объездчик 1 -го объезда Петр Евлампиевич Чернов, в прошлом унтер-офицер саперных войск, вполне мог соответствовать по своим знаниям и опыту должности лесничего.

 

В Липовке в 1928 году у нас родился сын Саша, и там же он трагически погиб на глазах у матери в августе 1932 года, в возрасте всего четырех с половиной лет.

Желая закрепиться в лесном ведомстве, я поступил заочно в лесной техникум при управлении лесами Наркомзема и этим пополнил свое незаконченное образование. А практическую лесную работу я очень скоро постиг в самом лесничестве: отвод лесосек в натуре, перечеты леса, исчисление объемов и таксировка и т.д. Работать было интересно и легко.

Но пришли другие времена. С началом 1-й пятилетки изменилась лесная политика, было осуждено все прежнее учение о лесе и корифей отечественной лесной науки — профессор Г.М. Морозов был предан анафеме, а его учебники изъяты из употребления. Все старые правила лесоэксплуатации — обороты рубки и пр. – пошли насмарку, и, вместо правильного ведения хозяйства, лес стали безрассудно истреблять на громадных площадях. Прошедшие в 1928—1930 гг. процессы «вредителей» бросили тень на всех инженерно-технических работников. Изменилось отношение и к лесным специалистам. В это время началось внедрение в штаты ведомства «проверенных лиц», а попросту — доносчиков. Вредителей искали везде.

 

 

АРЕСТ

 

Осенью 1930 года я получил отпуск и поехал с женой и маленьким сыном в Москву, т.к. сына надо было показать хорошим врачам. В это время в столице шел процесс по т.н. «делу промпартии», и я сумел попасть в Дом Союзов, где шел суд, и видел, как давал показания главный обвиняемый — теплотехник профессор Рамзин.

30 ноября я возвратился из Москвы, дав предварительно телеграмму в контору лесничества, чтобы на станцию Нея выслали за нами лошадь. Выйдя из поезда, я не обнаружил никакой лошади. Пришлось остановиться у знакомого нам заместителя начальника станции. Только мы уселись за стол попить чаю с дороги, как в квартиру с возгласом: «Руки вверх, сдать оружие и литературу!» — вошли трое. Наш багаж был тщательно осмотрен, но, конечно, ни литературы, ни оружия не нашли. Жену с ребенком отпустили, а меня посадили в камеру только что отстроенного помещения ГПУ (в 1930 году был образован Нейский район, и Нея стала обстраиваться нужными для райцентра зданиями).

Через два дня я был отправлен в Ярославль, а оттуда в Кинешму, во внутреннюю тюрьму ГПУ, расположенную в бывшей конюшне нотариуса Городецкого, чей дом в три этажа был занят Кинешемским ГПУ.

Оказалось, что по какому-то совершенно нелепому доносу, вероятно сделанному по заданию того же самого ГПУ, «была раскрыта» группа из 19 «вредителей», арестованных в разных городах — Кинешме, Костроме, Ярославле — и действовавших, якобы,  по заданию «промпартии». Не стану пересказывать глупейшие и бездоказательные обвинения, предъявленные «группе 19», как назвали нас в ГПУ. Обвинения эти были настолько нелепы, что видимо люди, которым было, поручено следствие, убедились, что их одурачивают, стараясь выслужиться, их же агенты.

Тогда, в 1930—1931 гг., в органах ГПУ было, очевидно, еще некоторое количество здравомыслящих лиц, однако Кинешемское ГПУ не решилось сразу отпустить задержанных, и через некоторое время нас всех отправили в Ярославль, где поместили в знаменитую тюрьму в Коровниках.

Вспоминая это время, приходится удивляться «патриархальности» нравов, царивших тогда в тюрьме. У заключенных оставались личные вещи: часы, карандаши, бумага. Разрешались передачи — ко всем ездили близкие, в том числе и ко мне два раза приезжала жена и привозила продукты. На руках у заключенных имелись деньги, а при тюрьме была лавочка, где можно было купить папиросы, чай, сахар и др. В камере огромного размера находилось до 40 человек. По утрам желающие выходили на кухню для чистки картошки. С чистильщиками картошки сидел тюремный надзиратель. Один из них был старослужащий, он служил в этой тюрьме еще в царские времена. И пока мы сидели, чистя картошку для всей огромной тюрьмы, он рассказывал разные интересные случаи из жизни Коровников, как при царском режиме, так и после 1917 года.

В целом режим в Коровниках был тогда весьма гуманным, и вряд ли кто мог предположить, что всего через 5—6 лет в тюрьмах установятся такие порядки, от которых могли бы лопнуть от зависти царские тюремщики...

Следствия по нашему делу никакого не велось, и затем постепенно членов нашей «группы 19» стали по одному выпускать на свободу. И вот, в марте 1931 года дошла очередь и до меня.

 

 

 

В 30-е ГОДЫ

 

Вернувшись в Липовку, я узнал, что на мое место принят другой работник, некто Морозов. Я поехал к директору Нейского леспромхоза тов. Лискумовичу, и рассказал ему все, что со мной произошло. Директор тотчас же дал распоряжение восстановить меня на прежней должности, а Морозова перевести на другой участок.

Но постепенно жизнь для меня в Липовке стала невыносимой. Я стал замечать недоброжелательное отношение ко мне со стороны присылаемых из района разных «выдвиженцев». В конце 1932 года Парфеньевский леспромхоз, в состав которого входило тогда наше бывшее Потрусовское лесничество, решил перевести меня в аппарат леспромхоза на должность инструктора. Сперва я перебрался в Парфеньев один, а в начале 1933 года перевез туда и семью.

И тут над нашим Парфеньевским леспромхозом разразилась гроза. Руководство его было обвинено в невыполнении лесозаготовок из-за «засоренности аппарата чуждыми элементами». Была назначена внеочередная чистка, и целый ряд инженерно-технических работников были «вычищены» по I категории. Я как-то уцелел — в этом я вижу проявление ко мне благоволения со стороны начальника районного отдела ГПУ, с которым я не раз бывал на охоте, причем, водил его по особо богатым охотничьим угодьям. Но все же и мне комиссия чистке «влепила» строгий выговор. Чистка эта, организованная районным ГПУ, была явным «перегибом», и после более или менее длительной волокиты — люди жаловались в самые высокие инстанции — все «вычищенные» были восстановлены на своих местах, однако большинство из них предпочли сменить место работы.

В 1933 году везде чувствовался острый недостаток продовольствия, была карточная система. Выручал «Торгсин» — в Галиче было открыто его отделение, и пришлось ездить туда и постепенно сдавать имевшиеся уже в небольшом количестве золотые и серебряные вещи. В первую очередь пошли серебряные ризы с икон, затем ордена и медали моего тестя, крестильные кресты и прочее. В то же время, принимая во внимание проведенную чистку и вполне возможные повторения подобного спектакля, я решил сменить место работы. Получив очередной отпуск в августе 1933 года, я поехал в Москву, в Наркомлес, и обратился в отдел кадров наркомата с просьбой о переводе куда-нибудь. Сразу же я получил направление в один из самых престижных лесных трестов — «Мосгортоп», правление которого находилось тут же, в Москве. Явившись туда, я немедленно получил назначение в Северный край (тогда было деление на крупные края и области), в только что организованный Монзенский леспромхоз, находившийся в 80 километрах от Вологды.

Надо рассказать немного о тресте Мосгортоп. Мосгортоп был одним из крупнейших в стране лесозаготовительных трестов. Ему принадлежали лучшие леспромхозы средней полосы и южной части Северного края. В те годы Москва с ее огромным населением отоплялась в основном дровами, и главной задачей этого треста было снабжение Москвы топливом. Но производственная программа Мосгортопа вскоре была пересмотрена так, что заготовка дров для Москвы постепенно уступала по своему значению заготовкам деловой древесины, в том числе — большого количества ценных сортаментов леса, идущих на экспорт. Трест был организован в 1930 году и на протяжении 3 лет не справлялся с производственной программой. В 1932 году Моссовет, который являлся как бы «отцом» Мосгортопа, на должность управляющего трестом назначил А.П. Ногтева — старого чекиста, члена коллегии ОПТУ, члена Моссовета, в прошлом балтийского матроса, выполнявшего в первые революционные годы многие ответственные задания и бывшего известным В.И. Ленину. А.П. Ногтев не был лишен значительных недостатков, однако, он умел подбирать работников, и не следовал примеру других — т.е. если работник был дельным, то его происхождение или прошлая деятельность не препятствовала ему в службе и в продвижении. Благодаря своему «весу» в Моссовете и в московской парторганизации, а также и тому, что Александр Петрович, будучи руководителем Мосгортопа, оставался и членом коллегии ОПТУ, наш трест в смысле снабжения продуктами находился в привилегированном положении.

Паек, получаемый по карточкам Мосгортопа, был в несколько раз богаче пайка в других лесных трестах. Так, на карточку инженерно-технического работника полагалось в месяц муки 18 кг, рыбы 10 кг и т.д., в то время как в Парфеньеве муки выдавали всего 8 кг, а рыбы 4 кг. Словом, когда я перевез семью в Монзенский леспромхоз, то наше положение в смысле материальном очень изменилось к лучшему.

 

Монзенский леспромхоз расположен был к югу от реки Cyxоны, а его южная граница подходила близко к железнодорожной Вологда-Вятка. Пронесшимся здесь в августе 1932 года ураганом повален лес на огромной площади, и Наркомлес решил передать массив для эксплуатации наиболее мощному своему тресту — Мосгортопу, с целью использовать этот небывалый ветровал на топливо для Москвы. Для разработки массива было решено проложить ширококолейную железнодорожную ветку протяжением около 200 километров, начиная от станции Вохтога Северной железной дороги. Монзенский леспромхоз был организован в 1932 году, а в начале 1933 года весь аппарат леспромхоза — директор, технорук, большинство специалистов — был арестован и обвинен во вредительстве и других смертных грехах. Когда я приехал туда, обязанности директора исполнял присланный из столицы член Моссовета тов. Озяткин, вскоре замененный также присланным из Москвы, из МГК КПСС, бывшим директором Московского ликеро-водочного завода В.С. Дьяконовым, красным партизаном времен гражданской войны, с которым у меня установились отличные отношения.

Жена устроилась работать в леспромхозе кладовщиком. В 1934 году у нас родился третий ребенок — дочь Галя.

В Монзенском леспромхозе я проработал до 1935 года, а затем руководство Мосгортопа перевело меня в Мордовию, в Темниковский леспромхоз, который был крупнейшим не только в Мосгортопе, вообще на европейской части СССР. Как сказано выше, А.П. Ногтев был весьма влиятельным лицом как в системе ОГПУ, так и вообще в высших правительственных кругах. Ввиду постоянного невыполнения планов рядом леспромхозов, в том числе и самым крупным —Темниковским, Ногтев решил на его территорию перебросить с Севера один из «исправительно-трудовых лагерей ГУЛАГа» (Главное управление лагерей ОГПУ), и 17 мая 1931 года было положено основание известному «Темлагу», расположившемуся в пределах Темниковского леспромхоза. Этот леспромхоз общей площадью в 96 тысяч гектаров в прекрасно сохранившегося лесах состоял из первоклассных лесничеств, созданных еще в 70-е годы прошлого века, и занимал пространство, ограниченное с запада рекой Мокшей и ее притоком Парцей, с юга граница проходила почти по Московско-Казанской железной дороги (от станции Пичкиряево до  ст. Торбеево), на севере она шла чуть южнее г. Темникова, на востоке соприкасалась с лесными пространствами Краснослободского района. Административно владения леспромхоза располагались территории Зубово-Полянского, Темниковского, Торбеевского районов Мордовской АССР и частично Кадомского района, тогда относившегося к Московской области. Центр леспромхоза находился на станции Потьма Московско-Казанской железной дороги, откуда вела начатая постройкой еще в 1915 году ширококолейная ветка, доведенная уже в послереволюционное время до станции Молочница, где располагался лесопильный завод. К 1931 году эта ветка была проложена до отметки «36-й километр», где и обосновалось Управление Темлага, а станция получила название «Перековка» — название это символизировало «перековку» бывших преступников в полезных членов общества.

Ко времени моего приезда в леспромхоз только четыре его участка были «вольными»: Парцинский, Виндреевский, Старо-Ужовский, Кочемирский, а также лесопильный завод в селе Виндрей и две конные базы, одна — в с. Виндрей, а другая — в с. Анаево. Большая же часть лесоучастков леспромхоза была передана Темлагу. Там были созданы лагпункты — их число было около тридцати. План выполнялся безоговорочно, ибо контингент рабочих, служащих, а также инженерно-технических работников и административного персонала состоял почти исключительно из заключённых, недостатка в которых не было.

При руководстве Мосгортопом А.Л. Ногтева в систему ГУЛАГа были, переданы еще два больших леспромхоза: один - Ветлужско-Унженский с центром на станции Сухобезводное железнодорожной линии Нижний Новгород — Котельнич, и другой — на станции Ерцево линии Вологда — Архангельск. Первый получил название «Унжлаг», а второй — «Карголаг» с центром в г. Каргополе. Мне довелось побывать в обоих.

С переводом меня в Темниковский леспромхоз я стал близко соприкасаться с ГУЛАГом — ведь Главное управление лагерей считалось как бы выполняющим подрядные работы для Мосгортопа. Между Мосгортопом и ГУЛАГом заключались договоры, вся заготовленная лесопродукция и материалы сдавались для реализации леспромхозу, таким образом, вся прибыль от реализации шла Мосгортопу, а ГУЛАГ получал только договорную стоимость заготовленного и вывезенного лесоматериала. Оба лесозавода, первый — «один из 518», как тогда называли заводы, построенные по плану 1-й пятилетки — на станции Явас, и другой, старый, на ст. Молочница, также были переданы Темлагу, но реализация продукции осталась за леспромхозом. Дела шли блестяще, планы выполнялись и перевыполнялись, прибыль была очень большая, достаточно сказать, что за 1936 год только в фонд директора леспромхоза был отчислен почти миллион рублей.

Руководство Мосгортопа часто использовало меня для командировок в другие хозяйства, и мне приходилось выезжать как в северные леспромхозы: Коношский, Вельский, Ерцевский, так и в Ветлужско-Унженский. В эти годы мне пришлось близко познакомиться с руководством и Темлага, и Унжлага, и ГУЛАГа. В Темлаге начальником в то время был А. Израилев, его сменил в том же 1935 году майор М.Л. Долин, при последнем руководили: производственным отделом — т. Блюменфельд, опер-чекистским — т. Айзерман, планово-финансовым — P.O. Тенибал, а главным бухгалтером был т. Калюжный.  Начальником же ГУЛАГа в те годы был т. Берман, там работали т.т. Плинер, Коган и др.

С конца 1936 года по всей стране начались аресты советских и партийных работников, военных, а также руководителей промышленных предприятий. В нашем наркомате первой жертвой стал нарком Семен Семенович Лобов, старый член партии. Затем  начались сплошные аресты. Сменивший С.С. Лобова новый нарком Владимир Иванович Иванов, бывший до того первым секретарём Северного областного комитета ВКП(б), вскоре последовал за своим предшественником. В числе арестованных было много моих сослуживцев и знакомых, в том числе и начальник главка Главсевлес т. Альберт, талантливый руководитель и изобретатель так называемой «тележки Альберта». Приезжая и подолгу живя в Москве, я был свидетелем в этого разгула террора. Было арестовано и все руководство Ветлужско - Унженского леспромхоза, а сам леспромхоз был передан ГУЛАГу. Производить передачу этого гигантского хозяйства (железнодорожная ветка по его территории шла от станции Сухобезводное линии Горький — Котельнич до станции Лапшанга) поручили мне.

А репрессии все продолжались. Застрелился начальник Горьковского областного управления НКВД, с которым мне приходилось иметь дело при передаче Ветлужско-Унженского леспромхоза, В нашей Мордовской АССР в течение 1936—1937 гг. было трижды сменено все республиканское советское и партийное руководство, включая и начальников НКВД. Арестованные исчезали бесследно, узнать о судьбе кого-либо из них было невозможно.

В 1937 году арестован и исчез навсегда мой брат Митрофан, инженер, работавший начальником цеха на одном из химических оборонных заводов г. Чапаевске... Но меня пока эта волна еще не захлестнула.

Первый директор Темниковского леспромхоза Ф.А. Самойленко был назначен наркомом лесной промышленности Белоруссии, а на его место прислан Московским горкомом ВКП(б) Н.А. Бибиков, бывший до того времени начальником Сокольнического райтопа в Москве. В его лице я нашел прекрасного руководителя и близкого друга. Когда в конце 1936 года он был отозван в столицу, я часто при своих командировках навещал его, а много дет спустя, в 1959 году, возвратившись «небытия», при первом же приезде в Москву разыскал его, работавшего тогда в Госплане.

Мария Григорьевна в Темниковском леспромхозе работала секретарем-машинисткой. Там, в 1936 году, у нас родился четвертый ребенок, сын, умерший в 1937 году в годовалом возрасте.

В начале 1938 года было решено все, что еще оставалось в управлении Темниковского леспромхоза, передать в ГУЛАГ. В течение года я занимался передачей всего и реализацией оставшихся громадных запасов заготовленной и вывезенной древесины. Я работал, находясь как бы под защитой самого НКВД. Дело в том, что местные мордовские власти были не властны над Темлагом и над переходящим в его систему нашим леспромхозом. В соседнем Зубово-Полянском леспромхозе шли аресты — у нас было тихо и спокойно. Но вот беда пришила и в наш Мосгортоп. После ареста наркома внутренних дел Г.П. Ягоды и с приходом на этот пост Н.И. Ежова вакханалия арестов началась и в самих органах НКВД. Наш долголетний руководитель, А.Л. Ногтев, тоже последовал за другими. Впоследствии я узнал, что он умер, находясь в каком-то лагере в Красноярском крае.

В конце 1938 года я закончил работу по передаче леспромхоза, и руководство Темлага предложило мне перейти на работу к ним. Тогда начальником Темлага был уже т. Большеменников, а старый начальник, с которым приходилось работать до того, майор М.Л. Долин, был переведен в Унжлаг. Однако я отказался и перешел, по приглашению своего старого знакомого, директора Октябрьского леспромхоза треста «Рязлеспром» И.В. Чаброва, в город Кадом Рязанской области. В январе 1939 года я перевез свою семью — жену, двух дочерей, тестя Григория Федоровича и няню Наташу — со станции Потьма в Кадом. Но служба моя в Кадоме была непродолжительной.

 

 

АРЕСТ. СУДЬБА СЕМЬИ

 

То, чего, видимо, не дано было нам избежать, произошло здесь, в Кадоме. В июне 1940 года в нашем леспромхозе начались аресты работников. Мой черед наступил в ночь на 9 июня. В начале двенадцатого часа ночи в дверь постучали, и к нам вошли двое молодых людей в штатских плащах, из-под которых виднелись петлицы НКВД. Они предъявили ордер на мой арест, хотели показать свои документы, но я не стал смотреть. Меня посадили на заднее сиденье машины, один сотрудник сел со мной, и я был отвезен в Кадомское районное отделение НКВД. Там меня сразу же стали допрашивать про террористическую организацию, в которой я, будто бы, состоял: кто меня завербовал, кого вербовал я, и все такое. Затем меня отправили в «область», в Рязань.

После, в лагерях, я встречал некоторых своих кадомских знакомцев, например, колхозника Перфильева — очень умного, развитого человека. Его сгубило то, что он еще в первую германскую войну был в плену, а таких почти всех брали и обвиняли, что они еще тогда продались различным иностранным разведкам.

В Рязани я попал в находившуюся при областном управлении НКВД так называемую «внутреннюю» тюрьму, заглубленную в землю на несколько этажей. В камере, куда меня поместили, уже сидело трое: писатель и журналист Пчелицын — в его произведениях нашли какую-то крамолу; Смирнов, инженёр-водник, занимавшийся фарватерами — их, водников, взяли целую группу, они, будто бы, занимались саботажем, срывали перевозки; третьим был один литовец, фамилию его я забыл. Этого литовца взяли еще в конце 1936 года, осудили и отправили в лагерь, а теперь вернули на доследование. Тогда ещё существовали т.н. «обвинительные листы», выдававшиеся обвиняемым и литовец показывал нам свой лист, содержавший перечень «преступлений». В этом перечне был, например, «терроризм», появившийся потому, что этот человек еще до революции служил почтовым чиновником, и ему была положена к мундиру шпага. Эту чисто декоративную шпагу, которой нельзя убить и таракана, нашли при обыске, записали как холодное оружие, а ее владелец зачислен в «террористы». Но самым главным анекдотом в этом обвинительном листе было обвинение литовца в том, что он был завербован польской «дефензивой» (разведкой) и шпионил в пользу Польши, начиная с 1915 года, т.е. с того времени, когда, не говоря о дефензиве, самого польского независимого государства не было еще и в помине. Из-за этой уж слишком вопиющей нелепости литовец и был возвращен на доследование. На допросах его очень сильно избивали, и он все время возвращался в камеру с окровавленной головой, однажды ему ударом повредили глазной нерв.

Меня на допросах не били. В Рязани продолжалось то же самое, что и в Кадоме: я обвинялся в членстве в террористической организации, вредительстве, шпионаже, антисоветской агитации и т.д.

В рязанской тюрьме я случайно узнал, что через три месяца после моего ареста была арестована и моя жена. Когда ее стали уводить, дома, маленькая Галя так крепко уцепилась за мать, что «корректные» чины НКВД вырвали ее из материнских рук силой. Как «жене врага народа», ей дали 8 лет. Первое время — до начала войны — она находилась в колонии в Рязани, где вырабатывались железные кровати. Освоив профессию маляра, Мария Григорьевна работала на окраске готовых изделий. Когда осенью 1941 года немцы захватили г. Михаилов и были уже близко от Рязани, то всю их колонию эвакуировали в Актюбинск, в лагерь, организованный для строительства завода ферросплавов. Там, работая заведующей амбулаторией заключенных, Марья Григорьевна пробыла до конца своего срока.

82-летний Григорий Федорович был так расстроен арестами вначале зятя, а потом дочери, что через несколько дней умер. Дочерей же и верную Наташу выселили, точнее — вышвырнули из занимаемой нами квартиры, причем многое было растащено и раскрадено. Об этом писать трудно... Зиму они все ютились у добрых соседей, а потом Любу и Галю взял к себе Александр Саввич Предводителев — старый друг семьи Хомутовых, крупный ученый-физик, член-корреспондент АН СССР. Об этом человеке надо сказать подробнее.

А.С. Предводителев — сын мелкого служащего из Рязани, окончив гимназию, поступил в Московский университет. Отец содержать его не мог, и он, как многие студенты, давал частные уроки. Братья же Марьи Григорьевны успевали плохо, и родители дали объявление о том, что им на лето нужен учитель по физике, математике и др. По этому объявлению в Соколово и приехал молодой Александр Саввич. Он подружился со всей семьей Хомутовых, особенно же его полюбила мать Марьи Григорьевны. Александра Саввича оставили при университете, позднее он стал профессором, заведующим кафедрой, был женат, имел троих детей и всегда сохранял связи с Хомутовыми. Когда он узнал о судьбе Марьи Григорьевны и наших детей, то он взял Любу и Галю к себе. Взять в свою семью детей «врагов народа» — для такого поступка в то время требовалось не только доброе сердце, но и известное мужество. Дальнейшей судьбы Любы и Гали я коснусь ниже.

Я отказался подписать все предъявленные мне обвинения и после судебного фарса — мне дали 10 лет за антисоветскую пропаганду — я надолго ушел туда, откуда очень многим не суждено было вернуться.

 

 

В ЛАГЕРЯХ В КАРЕЛИИ

 

Вначале я попал на строительство 2-й очереди Беломорканала, в мало кому известный «Маткожстройлаг» , находившийся южнее гор. Беломорска, на речке Маткожне, и входивший в систему Главгидростроя. Заключенные этого лагеря строили «соцгород» с алюминиевым завом и гидроэлектростанцией. Это было страшное место...

В лагере стояли бараки с нарами в четыре этажа, в которых жило по тысяче заключенных. Вверху, где ночью было даже жарко, были места «урок» (уголовных), внизу же, где было очень холодно, располагались «фраера» т.е. мы, «враги народа».

От непосильного труда, голода и холода люди гибли сотнями, и я, конечно, не пережил бы эту зиму 1940 — 1941 гг.

Но произошло чудо (я заметил, что каждый раз, когда положение становилось совсем безвыходным, судьба посылала мне такое, спасающее, чудо) — во время работы меня заметил проходивший мимо вольнонаёмный инженер Батюшков (к моему глубокому сожалению, имя и отчество его я забыл) и начал меня расспрашивать, кто я, кем работал свободе, в частности, он спросил, умею ли я обращаться с буссолью, которую держал на плече. Я ответил, что буссоль знаю очень хорошо - мне с ней постоянно приходилось иметь дело при отводе лесных участков. «Хорошо», — сказал Батюшков и пошел дальше. Товарищи, слышавшие наш разговор, стали шумно меня поздравлять.

Вечером за мной пришел нарядчик и отвел меня в барак ИТР: я попал из ада прямо в рай. Я стал работать геодезистом в Бюро инструментального контроля (БИК), которым руководил Батюшков. Это Бюро отвечало, за то, чтобы все работы шли в соответствии с проектом.

Но работать у Батюшкова мне пришлось недолго, вскоре из Москвы пришел приказ — отправить всех, таких как я, «фашистов» в одно общее место — на реку Выг. Нас собрали и погнали на Выг пешком. Батюшков отправил своему коллеге — начальнику тамошнего БИКа записку насчет меня, и, когда мы пришли на новое место, меня опять определили в БИК. О Батюшкове я знаю, что вскоре он ушел фронт — он был офицером запаса, — дальнейшая его судьба мне неизвестна.

Здесь, на Выге, меня и застало 22 июня 1941 года. У вольнонаемных прошел митинг, многие из них после этого были призваны в армию. У начальства первые дни войны усилились бдительность и рвение, и 29 июня у нас был проведен всеобщий «шмон» (т.е. повальный обыск). Вскоре стало известно, что нас перебрасывают в другое место, но куда — неизвестно.

Нас загрузили в вагоны, и 18 июля 1941 года мы тронулись в дорогу. Путь наш лежал через Архангельск, утром 23-го или 24-го июля мы остановились в Буе. Вся станция была забита товарными вагонами, рядом с нашим составом стоял другой — с женщинами и детьми на открытых платформах. Я крикнул им: «Откуда вы?» Какая-то молодая женщина ответила, что они только что из Москвы и что ее вчера бомбили. Я был потрясен узнанным: прошел только месяц с начала войны, а уже бомбят Москву!

Поначалу у нас прошел слух о том, что мы едем на юг, в Караганду. Но вскоре стало ясно, на какой «юг» мы едем: наш состав дошел до Кирова и повернул на север. Вскоре выяснилось, что нас везут достраивать железную дорогу Котлас-Воркута.

 

 

НА ПЕЧОРЕ

 

Нас высадили на станции Кожва, привели на берег Печоры и посадили в баржи. Спустившись в трюм, где уже было полно людей, я нашел себе хорошее сухое местечко у какой-то конструкции и сел на нее.

Но тут же ко мне подошел какой-то «урка» и, закричав: «А ну-ка, фашист, слазь!» — ударил меня и согнал на пол. По всему трюму другие «урки» — человек тридцать, все в наколках — «шмонали» вещи политических, забирая себе все, что им понравилось, и никто не решался оказывать им сопротивления.

Среди нас было трое донских казаков, сидевших вместе неподалеку от меня. И вот очередь дошла и до них: к одному из казаков подошел уголовник и сказал: «Открывай чемодан!» — «А ты кто такой?» — спросил казак, уже немолодой, не трогаясь с места. «Не разговаривай, контра!» — закричал «урка», занося руку, чтобы ударить «бунтаря». Но тот, вскочив, ударом сбил уголовника с ног и, обернувшись ко всем нам, находящимся в трюме, крикнул: «Чего вы боитесь, бей их!» «Урки» бросились на этих казаков, вставших спина к спине, но тут все политические вскочили и начали бить «урок», и в две минуты орда уголовников была повержена в прах. Били их зверски, один из уголовников кинулся к люку и стал стучать, крича: «Нас фашисты бьют!». «Так вам и надо, сволочи», - ответил ему сверху охранник. Вскоре за уголовными пришли и увели их от нас наверх, а начальник охраны похвалил нас: «Молодцы, дали отпор».

Мы доплыли до какого-то места, высадились на берег, и нас повели в небольшой лесок. Приехала комиссия, и нас стали «сортировать», выявляя тех, кто был годен по здоровью идти дальше. Меня записали годным к этапу, хотя у меня на ногах уже были признаки цинги.

И вот пешим порядком мы двинулись по бескрайней тундре на север. Через определенные расстояния были устроены питательные пункты, на которых давали сечку (кашу) и хлеб. Лето 1941 года в этих краях было очень теплое, погода стояла хорошая, и по дороге конвой даже милостиво разрешал нам купаться. 18 августа мы пришли к месту будущей станции Ошпёр. Там уже были палатки, колючая проволока, вышки охраны.

Вначале я работал на строительстве лазарета. Все необходимое для строительства доставлялось по реке глиссерами, и потом доставленные материалы надо было километра три нести к строящемуся лазарету!

Вскоре пошли дожди, и все мы были постоянно мокрыми. Нары в палатках стояли в два яруса, и я со своими больными ногами вынужден был ютиться внизу, где было сыро. Ноги мои распухли так, что я уже не мог снять ботинки.

После работы на строительстве лазарета меня поставили во главе бригады, которая должна была делать подготовку для насыпи железной дороги — сдирать дерновину, удалять мох и кустарники. Цинга, тяжелая работа и дожди делали свое дало: что ни ночь — в бригаде 2—3 покойника. Помню, как проснувшись, я увидел мертвым моего соседа по нарам. Бригада моя таяла, как снежный ком.

В конце концов начальник колонны, изругав: «Что же ты бригадир — все люди у тебя перемерли!» — «разжаловал» меня из бригадиров в рядовые. «У вас вся колонна перемрет, вы один останетесь» — ответил я ему, не сдержавшись.

На новом месте бригадир - «урка», увидев мои распухшие ноги, отвел меня к костру, у которого сам он сидел почти весь рабочий день и, сказав, что я, наверно, много книг читал, велел мне рассказывать что-нибудь интересное. Так я стал чем-то вроде Шехерезады при грозном султане: день за днем я, вместо работы, пересказывал бригадиру содержание книг Конан Дойла, Жюля Верна, Майн Рида, русских классиков, бригадир слушал с большим интересом, перебивая меня восклицаниями: «Здорово!» — и ставил мне за это 100 процентов выполнения нормы.

В октябре ноги у меня распухли до такой степени, что я уже почти не мог ходить и однажды утром отказался идти на работу. Узнав об отказе, к нам в барак пришел начальник колонны и стал кричать на меня; «Фашист! Страна напрягает все силы, а ты саботируешь!» — и распорядился посадить меня в карцер. В карцере я просидел некоторое время и оттуда меня забрал к себе в помощники плановик колонны — наркоман и уголовник. Помню, что в том помещении, куда он меня привел, стоял горшок гречневой каши, про который плановик сказал, что это — для меня. Я набросился на кашу и употребил ее. Так я стал фактически плановиком колонны, т.к. мой непосредственный начальник целыми днями играл в карты, а все дела легли на меня.

Между тем моя цинга продолжала прогрессировать: ноги распухли так, что брюки на них сидели в обтяжку, как лосины у Наполеона. Наконец, фельдшер, которому я показался, сказал, что меня надо положить в лазарет (в тот самый, на строительстве которого я работал). «Так я же не дойду», — сказал я. «Ничего, довезут», — ответил фельдшер. Подогнали лошадку, запряженную в дровни, я уже лег на них, но тут подошел кто-то из начальников и, увидев на моих ногах сравнительно приличные ботинки, велел снять их с меня. Взамен мне дали так называемые «ЧТЗ» — ботинки, изготовленные из автомобильной покрышки, и повезли меня, раба Божия... На половине дороги мы увязли в снегу, и тут мне сами собой вспомнились строки Некрасова, которые я и прочитал тут же вслух:

 

Савраска увяз в половине сугроба —

Две пары промерзлых лаптей

Да угол рогожей покрытого гроба

Торчат из убогих дровней.

 

Действительно, все было так похоже!

Привезли меня в лазарет, и тут в приемной я увидел своего старого знакомого, врача Бориса Александровича Шелепина. Борис Александрович сразу определил у меня цингу 2-й степени. Пришли две медсестры — позднее я познакомился с ними, и они очень хорошо ко мне относились, — одну звали Катя, она сидела за то, что задушила ребенка, другая — Рита, армянка, была из блатных. Они пытались снять с меня брюки, но брюки не слезали, и их пришлось разрезать ножницами. Меня вымыли в ванне и отнесли в 1-ю палату со стоящими там двойными нарами, где ординатором был Борис Александрович. Тут у меня следует провал в памяти, и что последовало за этим — не помню. Я всерьез и надолго заболел...

Постепенно я стал поправляться, прошло время, и меня перевели в палату для выздоравливающих. Приближалась выписка. Я знал, что мое место у плановика уже занято, а чувствовал я себя еще неважно и понимал, что если я вернусь в лагерь, то зиму мне не пережить. Я сделал попытку договориться об оставлении меня при лазарете в обслуге, и, скорей всего, меня бы оставили, если бы не начальница лазарета Тамара Александровна Шербе. Шербе уже свое отсидела, была вольнонаемной и смертельно ненавидела всех, кто отбывал срок по 58-й статье (хотя и сама в свое время по этой статье сидела, и муж у нее был расстрелян). Она-то и пресекла все мои попытки остаться при лазарете. 1 января 1942 года я был выписан.

Однако я предпринял еще одну попытку и пошел в бухгалтерию, к главному бухгалтеру Хазанову, еврею, бывшему проворовавшемуся директору банка. «Вам нужны счетные работники?» — спросил я. «Нужны, а статья у Вас какая?» — «58-я», — ответил я. «Нет, с такой статьей нельзя», — ответил он. Я пошел вон, но тут меня вернули, и Хазанов сказал, что нужен человек, который может много писать, судьба еще раз спасла меня.

Я пришел туда, куда мне было указано, — в маленькую избушечку, в которой на топчане лежал молодой человек с гитарой и напевал: «Кто на свете краше нашей Любы». Я доложил, что прибыл для выполнения письменных работ. Молодой человек велел мне что-то написать листке бумаги и сказал: «Да, почерк хороший, но учти — писать будешь с утра до вечера. Жить будешь здесь».

Моего нового начальника — он занимал должность помощника начальника лагеря по труду — звали Костя Жаворонков. Он оказался моим земляком, родом из Юрьевца. Он был блатным, и жизнь вёл самую разгульную: ухаживал за санитарками, доставал спирт, играл гитаре, а все дела переложил на меня.

Работа моя состояла в том, что я писал акты на смерть и noxopoны заключенных лагеря. На каждого умершего полагалось писать акт в 6 экземплярах, копирки не было, а умирало за день в среднем по 50 человек. Так что писать мне действительно приходилось с утра вечера.

Так как заниматься такими делами обладателю судимости по статье не полагалось, то Костя сразу же предупредил меня: «Будет какая комиссия — не говори, что ты по 58-й. Найди себе формуляр, чтобы отвечать». Среди бумаг, с которыми я занимался, я нашёл подходящий для себя по возрасту и даже по имени-отчеству формуляр некоего Солнцева Александра Александровича, москвича, жулика – и выучил все его данные, чтобы в случае чего выдавать себя за него.

Время шло, я сидел в тепле, вполне сносно питался, и цинга у меня прошла. С Костей же мне пришлось пожить недолго. Он отпросился на юг, на строительство железной дороги Казань - Сталинград, но пути туда их поезд потерпел крушение.

На Костино место прислали такого же уголовника, по фамилии Степанов; в отличие от своего предшественника он был на редкость мрачной фигурой. Пом. по-труду по-лагерному назывался «трудила», а Степанова среди заключенных называли «мрачный трудила». Делами он занимался ничуть не больше Кости Жаворонкова и вечно пропадал у одного врача, тоже наркомана.

Но и с «мрачным трудилой» мне пришлось работать недолго: вскоре меня перевели работать плановиком-экономистом в автоколонну № 308.

Автоколонна, в которую я попал, была создана во время финской войны 1939—1940 гг. и участвовала в строительстве железнодорожной линии от станции Кандалакша к линии фронта на севере Карелии. Если память мне не изменяет, это была линия Кандалакша—Куолоярви, или иначе — «строительство № 106». По окончании этой стройки колонна была переброшена на строительство железнодорожной линии от Котласа до Воркуты. На линии колонна вела работы на участке от станции Вой—Вож до станции Ира—Иоль. По окончании отсыпки земляного полотна на этом участке колонна перебазировалась на участок Печора-Воркута, заняв для отсыпки участок на перегоне Инта-Абезь, близ станций Петрунь и Бугры. Там, перейдя в ведение Печорского строительства, колонна получила номер 218, а после сооружения сквозного пути до Воркуты и сокращения строительных подразделений, ей был присвоен номер 25.

Летом 1942 года наша колонна работала близ станции Ошпёр, на подходах к мосту через реку Кочмес, и принимала участие в сооружении этого моста через капризную, бурную реку. Затем нас перебросили для отсыпки станционных путей на станции Кочмес, там же был отсыпан треугольник для разворота паровозов. Зимой 1942-43 гг. снова на станции Ошпёр колонна занималась подсыпкой путей и балластировкой.

В августе 1943 года начальник колонны Петр Прокофьевич Волков объявил, что решением Государственного комитета обороны открывается важнейшее строительство железной дороги на Дальнем Востоке и что наша колонна намечена к переброске туда. Управление строительства Печорской магистрали соглашалось вместе с автоколонной отпустить на Дальний Восток только комплект шоферов для двухсменной работы и необходимое количество обслуживающего персонала — слесарей, механиков и др. Я в то время работал в этой колонне в должности экономиста-плановика, и начальник колонны П.П. Волков настоял перед управлением строительства на отправке меня на Дальний Восток.

У привыкших к походной жизни автомобилистов сборы для дальнего похода были недолги. Был август, и, как всегда в это время, стояли жаркие дни.

6 августа 1943 года, состав из тридцати с лишним платформ и нескольких вагонов потянулся на юг. На станции Кочмес, где располагалось 3:е строительное отделение Печорского строительства мы все получили полный расчет и поехали дальше «богачами». Здесь же из нашего вагона были сняты некоторые работники, документы которых не успели оформить, в путь же трогаться было приказано без промедления. Весь путь из печорских краев до нашего конечного пункта, города Комсомольска-на-Амуре, где размещалось управление строительства № 500, занял 43 дня.

 

 

 

НА БАМЕ

 

Государственный комитет обороны решил приступить к форсированному сооружению железнодорожной магистрали Комсомольск-на-Амуре — Советская Гавань. Строительство этой линии было вызвано необходимостью переброски живой силы и техники к побережью Тихого океана и на северный Сахалин - подготовки удара по Курильским островам и северу Японии.

Ввиду больших трудностей с обеспечением этой стройки всякого рода материальным снабжением, в том числе и продовольствием, правительство США взяло на себя обязанность обеспечивать её всем необходимым.

И вот осенью 1943 года началось, или, вернее, возобновилось строительство самого восточного участка БАМа — от Пивани на правом берегу Амура до Ванина и Советской Гавани. Постройку моста через Амур отложили до лучших времен, а сообщение через реку в зимнее время производилось путем укладки рельсов прямо на лед. Для летнего сообщения были заказаны два дизель-электрохода, способные перевозить железнодорожные составы через Амур.

Строительство этого участка БАМа было возложено на ГУЖДС при НКВД СССР, которым руководил т. Френкель. Для непосредственного руководства работой было создано так называемое «строительное управление № 500», во главе которого стал видный деятель железнодорожного строительства генерал-майор инженерно-технической службы Ф.А. Гвоздевский. ГКО поставил жесткие сроки. окончания строительства — 15 июля 1945 года дорога должна была начать функционировать.

 

...По пути на Дальний Восток нам то и дело попадались составы, груженные всякого рода военной техникой. Часто приходилось подолгу стоять на станциях, пропуская идущие на запад один за другим эшелоны. Проехали Киров, Тюмень, Омск, Красноярск, Иркутск — я упоминаю только те города, которые мы проезжали днем. Всюду на улицах каждый свободный клочок земли был засажен картофелем, особенно запомнилась Тюмень, улицы которой в то время были в большинстве своем не замощенные.

После Байкала на запасных путях многих станций обращали на себя внимание платформы, груженные исковерканной военной техникой врага. Было много танков, бронетранспортеров, а также паровозов — вся эта захваченная техника перевозилась для переплавки в Комсомольск-на-Амуре, на завод «Амурсталь». На остановках мы с интересом осматривали немецкие и итальянские танки, залезали внутрь, и во многих были видны следы прошедших боев, включая пятна крови.

На станцию «Комсомольск-на-Амуре» наш эшелон прибыл 19 сентября 1943 года. Было раннее утро. Из вагона видно, что все станционные пути забиты порожними вагонами с надписью мелом: «Строительство № 500» (повторяю, что так условно называлось строительство восточного плеча Байкало-Амурской магистрали — от станции Пивань на Амуре до порта Ванино и Советской Гавани на Тихом океане). Это были составы, привезшие на стройку рабочую силу. Огромный объем работ и срочность постройки потребовали очень большого числа рабочих. Сразу же по прибытии в Комсомольск наш эшелон был передвинут по ветке к берегу Амура, и началась разгрузка. Каждая сходившая с платформы машина шла своим ходом к переправе, где в ожидании нас стояла «халка» — так называется на Амуре баржа, вроде парома, которую тащит за собой буксирный катер.

Когда я вышел на берег и окинул взором окружающее пространство, невольно вспомнились слова песни «Амурские волны»: «Величав Амур седой». Действительно, взору предстала незабываемая картина. Ширина реки — не сравнишь со знакомой с детства Волгой! На противоположном берегу чуть различаются вдали какие-то домики, вроде спичечных коробочек, а люди и вовсе не просматриваются. 

С первой халкой я перебрался на правый берег Амура и любопытством стал разглядывать незнакомую местность; вскоре мы заметили, что несколько ниже той отмели, где мы себе устроили временную базу, причаливают лодки рыбаков, на которых мы обратили внимание раньше. Один из нас пошел на разведку — узнать, продается ли рыба. Вскоре наш посланец вернулся и сообщил, что у этих рыбаков есть живая кета, невиданных размеров, и, очевидно, полная икры. Рыбаки запросили за одну рыбину 300 рублей. Раздумывать долго было нечего, деньги были у всех, ибо при карточной системе дороговизне издержать эти деньги в пути было нельзя, и вот, вскоре, скинувшись втроем по 100 рублей, мы сделались обладателями огромной кеты. Она оказалась полной икры. Икра тотчас же была посолена в стеклянные банки, в изобилии имевшиеся у нас, т.к. в пути, когда была съедена медвежатина, большая часть нашего рациона состояла из различных консервов, а из самой кеты был сварена чудесный суп — лук и картошка нашлись у нашего повара. В европейскую Россию кета поступала лишь в соленом виде, и этот суп из свежей кеты всем очень понравился. Мне он показался вкусней куриного бульона.

Вскоре пришел наш начальник Волков, он ходил в 1-е отделение Нижне-Амурского строительства, расположенное в поселке Пивань недалеко от места нашей выгрузки. Волков сообщил, что начальник строительства Ф.А. Гвоздевский распорядился передать нашу колонну 1-му отделению Нижне-Амурского строительства, которое сооружал участок линии Комсомольск-Совгавань от станции Пивань до станции Эльдиган.

Начальник отделения сообщил Волкову, что пока из-за отсутствия рабочей силы основные работы на трассе — отсыпка земляного полотна — не производятся и что наша колонна будет использована для заброски грузов по всей линий строящейся трассы — до Сихоте-Алиньского перевала. Местопребыванием колонны был назначен городок близ будущей станции Гайтер, недалеко от озёра Хумми. Этот городок построен был еще до войны, в период строительства БАМа, но с началом войны работы прекратились, и городок был оставлен. Приводить его в порядок должны были мы, а пока в нем шли работы, нам отдали вполне обжитой городок в 2-х километрах от нашего, на самом берегу озера Хумми.

Наступило время познакомиться с новыми руководителями. Через несколько дней, когда мы как-то устроились на новом месте, П.П. Волкова и меня вызвали в поселок Пивань, в 1-е отделение. Начальником управления Нижне-Амурского строительства был комиссар госбезопасности Иван Григорьевич Петренко. Этот человек у всех, кто хоть раз имел случай с ним встретиться и поговорить, оставлял самое лучшее воспоминание. Всегда внимательный, он был готов выслушать любого, самого низшего ранга работника, прислушаться к его мнению. Особенно внимательно относился Петренко к делу обеспечения строителей дороги всем необходимым. Главным инженером строительства был И.И. Замахаев. Очень важную роль в структуре строительного управления играл контрольно-плановый отдел (КПО), во главе которого стоял Василий Анисимович Крупенников. О нем у меня также остались самые лучшие воспоминания.

До начала «строительства 500» Нижне-Амурское строительство вело нефтепровод с острова Сахалин на материк. Об этой стройке известный писатель В.А. Ажаев написал роман «Далеко от Москвы», вышедший в 1948 году, по сюжету этого романа была поставлена кинокартина под тем же названием. В своем романе Ажаев, сам в те годы работавший в КПО под руководством Крупенникова, вывел его, как и ряд других работников, под вымышленным, но весьма «прозрачным» псевдонимом — Гречкин (но имя и отчество супруги Крупенникова — Елизаветы Яковлевны — писатель сохранил полностью). Начальником стройки нефтепровода был известный позднее по строительству Волжской ГЭС и канала Волго-Дон Барабанов, выведенный в романе под фамилией Батманов.

Очень скоро, по прибытии на «строительство 500», начальник строительства Петренко и главный инженер Замахаев разглядели в нашем начальнике П.П. Волкове фигуру, державшуюся на «дутом» авторитете, благодаря личным хорошим отношениям с зам. нач. строительства Боровицким, который и устроил перевод Волкову на Дальний Восток. На новом месте Волков, без поддержки сверху оказался совершенно неспособным руководителем, к тому же обладавшим рядом серьезных недостатков, в числе которых была жажда наживы, беспринципный карьеризм, не был Волков, мягко выражаясь, и врагом бутылки. Вскоре после начала работ на трассе П.П. Волкова освободили от занимаемой должности, а руководителем нашей колонны был назначен знакомый нам по Печоре молодой, только что окончивший институт, автоинженер Б. Ильин.

О судьбе Волкова я знаю, что после увольнения от нас он сумел устроиться на восточном участке БАМа (так называемое Восточное строительство с центром в Совгавани), но и там не удержался. Вскоре после окончания войны я его встретил в Комсомольске-на-Амуре на вокзале, он пробирался обратно в Россию — без средств, совершенно опустившийся.

Как я уже сказал, первое время наша колонна занималась доставкой продовольствия и других грузов для нужд строительства по всей линии трассы. Везде были устроены склады продуктов и необходимых, материалов, в том числе и взрывчатки, без которой было бы немыслимо строительство дороги в таких тяжелых условиях. В ноябре стал поступать в достаточном количестве «строительный контингент», и можно было начинать вести отсыпку земляного полотна для будущей дороги. Полотно на участке до станции Гайтер, было сооружено еще до войны, и частично были уже уложены рельсы, снятые потом для строящейся в 1941—1942 гг. железнодорожной магистрали Казань — Сталинград.

Нашей колонне была поручена отсыпка подходов к искусственному сооружению через речку Картель, вблизи будущей станции Гайтер. Это была очень высокая с обеих сторон насыпь. Не могу сейчас вспомнить, сколько тысяч кубометров грунта пришлось перевезти и уложить в тело насыпи на этом месте. Недалеко от озера Хумми был открыт карьер, и там установлен наш старый знакомый еще по Печоре — паровой гусеничный экскаватор ППГ. Машины подходили под экскаватор, нагружались грунтом и ехали к месту разгрузки.

Что представлял собой наш городок, получивший в 1-м отделении название «колонна № 113»? Несколько построенных в 1939 году крытых дранкой бараков, затем баня, кухня, небольшая контора и при ней комната для администрации, фельдшерский пункт — и все. К моменту нашего приезда вся территория городка заросла малиной и крапивой, в постройках поселились лесные зверушки: зайцы, ласки (их было особенно много), а в бане жила даже лиса. Этих жильцов быстро заставили сменить квартиры, некоторые угодили в котелки с супом, другие поплатились своей шкуркой. Довольно быстро городок принял жилой вид. Вблизи устроили механическую мастерскую, заправочную и маленький гараж — для того, чтобы очередной ремонт машин не производить под открытым небом. Машины же стояли без укрытия, впрочем, очень скоро работа пошла в две смены, и машинам стоять не приходилось вообще.

Кругом городка была дальневосточная тайга, состоявшая в основном из лиственниц с примесью елей и реже — кедров. В прошедшие годы тайга не раз страдала от пожаров, большие площади занимали гари, густо заросшие малиной. Тайга располагалась на невысоких сопках, кое-где бежали маленькие ручейки, имевшие сток к озеру Хумми. Озеро это было богато всякой рыбой, особенно большие там водились караси, но не такие, как обычные «российские», а с серебряной чешуей, весом до двух килограммов и выше. По низким местам встречались лианы дикого виноградника, и кусты лимонника, и везде были заросли черники и голубики. На высоченных кедрах было немало шишек. Напряженная работа с утра до поздней ночи, а иногда и самой ночью, не давала слишком много времени для любования природой, но те немногие часы и минуты, когда удавалось побродить по приамурской тайге, полюбоваться ее осенними красками, позабыть нельзя.

Нашими автомашинами и вышеупомянутым экскаватором ППГ, работавшим в карьере, исчерпывалась тогда вся механизация работ. Тогда еще не было автомашин-самосвалов, и ряд наших машин был оборудован т.н. «самосвалом БАМ». Это было изобретение времен сооружения начального БАМа. С машин снимался кузов и на его месте, на особых роликах, укреплялось два параллельных дощатых ящика, каждый вместимостью по полтора кубометра грунта; Ящики эти закреплялись специальным рычажком-запором. Экскаватор в два приема наполнял оба ящика, и машина следовала к месту разгрузки, где ожидала бригада разгрузчиков. Одним ударом ломика по рычажку оба ящика освобождались от запора и под давлением своего груза опрокидывались по обе стороны автомашины. Поставить ящики на место не представляло особого труда — это проделывали двое рабочих, стоявших по обеим сторонам машины. В местах, где не было экскаваторов, погрузку «самосвалов БАМ» вели вручную.

К средине марта 1944 года нами была закончена отсыпка всего участка до проектной отметки, и на участок пришли укладчики пути. Нашей же колонне предстояло следовать дальше — нас перевели в распоряжение 3-го отделения, где участок от Пони до Удоми был еще почти не начат. 3-е отделение размещалось на месте будущей станции Хунгари, начальником отделения был Федор Лукич Никифоров, весьма энергичный и знающий дело руководитель, впоследствии он работал на строительстве канала Волго-Дон и Сталинградской ГЭС.

Участок 3-го отделения был необычайно красив. Трасса железной дороги то вилась по прижимам правого берега реки Хунгари, то переходила на левую сторону. Параллельно трассе железной дороги проходила т.н. «времянка» — грунтовая автомобильная дорога, которая тоже не раз переходила с одного берега реки Хунгари другой. Изумительно красивы эти места!

В пойме Хунгари множество лиственных деревьев, тут непролазны заросли черемухи, часто встречались толстенные осокори, липы, богатейшая растительность под деревьями: травы, высотою в рост человека и выше, прекрасные цветы — в основном дальневосточный красавец, ярко-оранжевый саранок, много лиловых, пестрых и бледно-голубых ирисов, ранней весной полянки усыпаны крупными ландышами. Растительность Дальнего Востока вообще славится своими размерами, но таких крупных ландышей я не встречал более нигде.

Местами — к востоку от станции Хунгари — трасса шла близ самого русла реки, и вид с будущей железнодорожной линии и прекрасную Хунгари с её скалами, иногда красными или черными, был поистине великолепен.

На этом участке не было не только готового полотна, но и сама трасса не была прорублена. Приходилось прорубать в тайге просеку: выкорчевывать пни, снимать растительный слой и тогда лишь приступать к отсыпке земляного полотна. Нам было назначено место вблизи запроектированного разъезда со странным названием Сегджему, близ самой реки Хунгари. К нашему прибытию был подготовлен городок: вырыты землянки для размещения примерно 300 человек, построены неизменная баня, кухня-столовая, служившая также клубом, и другие помещения. Землянки были вырыты среди высоченных лиственниц, в мягком, песчаном грунте.

Следует немного сказать о бытовых условиях на «строительстве 500». Как было сказано выше, все снабжение, взяли на себя США, поэтому мы не испытывали никаких лишений. Все продукты питания, кроме рыбы, доставлялись с американского континента. Впоследствии мне не раз приходилось слышать от многих лиц пренебрежительные отзывы об американской помощи нашей стране в годы войны. Я не знаю, какова роль помощи американцев была, на фронте и в тылу, ибо не был там, но могу засвидетельствовать, что получаемое нами из США продовольствие, как и другие материалы, были хорошего качества, и все было для нас исключительно важно. Мука пшеничная шла только высшего сорта, а так как отечественных продуктов нам доставалось мало, то бывали целые месяцы, когда все мы питались исключительно белым хлебом. Справедливости ради следует сказать, что хотя этот хлеб и был очень хорош на вид, но был какой-то безвкусный. Нам поступала свиная тушенка из Канады, колбасный фарш, бекон, колбасы, сосиски и отличные суповые консервы из США, Уругвая и других американских стран — об этом свидетельствовали этикетки на банках. Сахар и песок были упакованы в маленькие мешочки весом по 906 грамм (два английских фунта). Даже такие мелочи, как томатная паста, перец и прочее — все это шло из Америки. Оттуда же шли материалы для пошива одежды, одеяла и многое другое.

При мне было два случая приезда представителей США для проверки использования нами продуктов и материалов. Осенью 1943 года в Комсомольск-на-Амуре приезжала комиссия во главе с вице-президентом США Уоллесом, в то время мы только что прибыли на Дальний Восток. Другая комиссия приезжала в 1944 году. Тогда произошел один комический инцидент. Американцы поставляли нам винный спирт для различного рода технических целей. Спирт этот привозился в металлических бочках, видимо, ранее использовавшихся под бензин и другие нефтепродукты. И вот на вопрос одного представителя США, нет ли претензий по качеству поставляемых материалов, один из присутствовавших работников нашего отдела технического снабжения (ОТС) сказал, что спирт ваш, де, нехорош и отдает нефтью. Американец рассмеялся и сказал, что этот спирт не предназначен для питья. Следует ли добавлять, что бОльшая часть поступавшего на стройку спирта, несмотря на строгий запрет, все-таки употреблялась не по назначению?

Хлебный паек для рабочих, выполнявших и перевыполнявших нормы — а таких было подавляющее большинство, — достигал до 1200 граммов, других продуктов также было достаточно. И лично я только мог сожалеть, что не имел возможности поделиться получаемым пайком со своими детьми, оставшимися в центральной части России.

Я забыл название реки, которая была западной границей нашего участка. Через эту реку был построен железнодорожный мост, и вот в июне 1944 года, стоя на этом мосту, я впервые наблюдал летний ход кеты по реке: из Амура кета шла по Хунгари, а из Хунгари, слияние которой с позабытой по имени речкой было близко от этого моста, кета шла еще дальше, в самые верховья этой речки. Интересно было смотреть, как в совершенно прозрачной воде этой горной речки, стекавшей с отрогов Сихоте-Алиня, почти по самому дну плывут, вернее, чуть ли не ползут, огромные, иссиня-серебристые рыбины.

Летом 1944 года на наш участок прибыло высокое начальство: сам начальник строительства генерал Ф.А. Гвоздевский, главный инженер, изыскатели, проектировщики и множество других лиц. Вся эта компания; двигалась от Комсомольска-на-Амуре к Советской Гавани верхом на лошадях. Несколько позже, тем же маршрутом и так же верхом, проследовал мимо нас начальник дальневосточного НКВД С.А. Гоглидзе с такой же большой свитой. Начальство не делало остановок в строительных колоннах и удостаивало «милостивыми словами» лишь самых высоких начальников наших подразделений.

Работы на участке до станции Удоми шли быстро, и план выполнялся неукоснительно в срок. Вообще следует сказать, что «строительство 500» и, в частности, строительство Нижне-Амурское выгодно и резко отличались от других строек ГУЖДС НКВД. В этом, несомненно, заслуга начальника строительства И.Г. Петренко, и ряда выдающихся инженеров, таких, например, как начальник работ 3-го отделения В.Ф. Ливанов.

По прибытии в 3-е отделение, к нам был назначен новый начальник — Петр Степанович Ильин, о котором у меня сохранились самые лучшие воспоминания. А наш старый начальник, Б. Ильин, его однофамилец, оставался в колонне техническим руководителем по автоделу.   

Работа кипела. Одна бригада прорубала просеку там, где лишь пикеты указывали направление будущей трассы. За ними шли взрывники, подкладывающие аммонит под оставшиеся на трассе пни, иногда необычайной толщины; следом шла бригада, удалявшая с трассы растительный слой; за ними следовали автомашины, груженые грунтом. Как только отсыпка достигала проектных отметок, шли путеукладчики. После укладки рельсов трасса снова отдавалась в наше распоряжение: надо было производить рихтовку пути, а затем балластировку. Работы шли быстро, и к концу лета 1944 года мы подошли к будущей станции Удоми, на реке того же названия. Там уже начинались «владения» 4-го отделения, возглавлявшегося начальником Араис, бывшим когда-то, до убийства С.М. Кирова, начальником милиции в Ленинграде.

Наступила осень. В виду окончания основных работ на нашем участке, предстоял новый переезд. Но куда? Об этом мы могли только гадать.

В начале октября наш начальник П.С. Ильин сообщил нам новость: до окончания строительства в назначенный ГКО срок остается всего три месяца, а в управлении «строительства 500» обнаружили, что небольшой участок трассы к востоку от Сихоте-Алиньского перевала, близ будущей станции Акур, не занят никакой строительной организацией. На протяжении этого участка длиной около 30 километров не ведутся никакие работы, только стоят пикеты, поставленные изыскателями, да кое-где сделаны склады материалов. Времянка, можно сказать, почти не сделана, в то же время по своему профилю участок этот весьма тяжел для работы. Об этом стало известно в ГУЖДС НКВД слишком поздно, и вот теперь нарком распорядился выделить для срочных работ на этом участке часть самого лучшего контингента рабочих и ИТР, снабдить их всем необходимым и спешно перебросить на этот участок с расчетом окончания всех работ, включая и укладку пути, к 30 января 1945 года.

Так как Нижне-Амурское строительство заканчивало работы раньше других, то именно ему было поручено выделить рабочих на этот участок, который вскоре среди строителей стал называться «наркомовским» участком или «белым пятном» — потому что он как бы не был известен до этого.

И.Г. Петренко назначил начальником этого участка бывшего начальника 3-го отделения Ф.Л. Никифорова, а главным инженером — В.Ф. Ливанова. Вскоре было получено известие о том, что на «белое пятно» назначается и наша мехколонна. Нам выдали новенькие черной дубки полушубки, новые валенки, теплые шапки, и вообще, — все новое, и мы двинулись своим ходом на восток. Стоял еще конец октября, но были уже по-зимнему сильные морозы. Преодолев Сихоте-Алиньский перевал, мимо будущих разъезда Кузнецовского, станций Высокогорная, Датта и Тулучи, мы спустились к месту своего будущего жительства. Для городка была выбрана пологая правая сторона реки Тумнин, на отмели, где пришедшим прежде нас отрядом строителей было положено ему начало.

По прибытии нашей колонны в «Золотые» — так называлась точка, где когда-то были золотые прииски, — мне пришлось идти с группой рабочих для постановки палаток. С нами была небольшая бурятская лошадка, везшая инструменты, котел для варки пищи, две брезентовые палатки и две железные печурки-«буржуйки».

Расположиться на новом месте, поставить палатки, устроить очаг, повесить над ним котел для варки пищи нам, привычным к постоянным перекочевкам с места на место, было делом считанных часов. К вечеру стали подходить остальные рабочие, а вскоре по уже расчищенному от снега месту будущей трассы подошли и наши автомашины. Утром мы вышли для осмотра места работы.

Наш участок занимал «прижим» по реке Тумнин, по правому ее берегу. Слева от будущей трассы, на которой стояли пока лишь пикетные колышки, была извилистая река; местами трасса «прижималась» к самому берегу — отсюда и название — «прижим»; справа — круто поднимающиеся стены сопок, зачастую сложенные из крепчайших пород базальта, гранита и порфира. Вершины сопок поросли негустым лиственничным лесом.

Первый день прошел в ознакомлении с объектом работ; людям был дан отдых, а на следующий день началось строительство. За долгие годы работы на сооружении каналов и железнодорожных линий мне не приходилось видеть, чтобы строительство велось такими темпами и так организованно: В этом несомненная заслуга начальника 3-го отделения Ф.Л. Никифорова. Подобранный им штат руководства «наркомовским» участком был таков, что все работали слаженно. Штаб участка разместился в наскоро сколоченных бревенчатых больших бараках, которые были закрыты палатками. Подобные же бараки служили жилищами для рабочих и инженерно-технического состава. В двух километрах от штаба стояла наша колонна. Почти ежедневно, мы, т.е. члены штаба колонны: прораб, экономист и другие — являлись в штаб участка с докладами о произведенных за день работах. Все эти сведения суммировались и передавались по селектору (а до установки селектора — по радио) в Комсомольск, в управление Нижне-Амурского строительства. Оттуда сведения поступали в Москву, в ГУЖДС НКВД, для доклада наркому.

Работа шла очень успешно. Буквально все бригады выполняли и перевыполняли производственные планы. Почти по всей трассе пришлось делать насыпи, порою незначительной высоты, порою — при переходах через реки, речки, ручейки и овраги — достигающие нескольких метров. На нашем строительстве была довольно значительная механизация работ. У нас почти не употреблялась тачка и грабарка — эти единственные транспортные средства, так широко применявшиеся на стройках 30-х годов.

На нашем «белом пятне» из-за трудностей доставки не было гусеничных экскаваторов ППГ, но были небольшие, привезенные из США экскаваторы, кажется, марки «Каторпиллер», работавшие на жидком топливе. Как и вся американская техника, эти экскаваторы были «слабоваты» для погодных условий Дальнего Востока — ведь в конце декабря 1944-го и в январе 1945 годов температура воздуха опускалась до минус 40 градусов. В такие морозы у американских экскаваторов ломались стрелы. Также и американские автомобили «студебеккеры», несмотря на все свои несомненные достоинства и отличное внешнее оформление машин, не могли идти в сравнение в нашими испытанными отечественными «зисами».

Буквально через день-два после прибытия на новое место у нас уже функционировали баня и столовая, служившая также клубом. Питание для всего персонала было отличное. При штабе была устроена пекарня, и сухари были нужны только в самые первые дни. Все остальные продукты, как я уже говорил, доставлялись нам из США. Недостаток был только в свежих овощах и картофеле. Все это заменялось сушеными овощами — луком и картофелем. В 20-х числах декабря 1944 года наше «белое пятно» посетил начальник Нижне-Амурского строительства, генерал И.Г. Петренко. Он провел производственные совещания, посетил все подразделения, беседовал с бригадирами, десятниками и отдельными рабочими. Петренко спрашивал, какие у кого есть претензии или просьбы.

В нашей колонне начальнику строительства было заявлено, что рабочие очень соскучились о свежем луке и картошке. А один из рабочих сказал, что на этом «белом пятне» они чувствуют себя отрезанными от всего мира — редко поступают газеты, а письма и совсем не доставляются. И.Г. Петренко тут же, при всех, приказал сопровождавшему его адъютанту записать все эти претензии.

Прошло несколько дней, и вот однажды рано утром, направляясь в штаб с докладом о прошедшем дне, я увидел, что по льду реки Тумнин движется колонна студебеккеров; каждая машина имеет брезентовый верх, и из брезента выглядывает труба железной печурки, из которой вьется слабый дымок. Это И.Г. Петренко, выполняя обещанное, направил на наш участок свежий лук и картофель. Стояли сильные морозы, и для того, чтобы свежая зелень не померзла, каждый студебеккер оборудовали брезентовым покрытием с печкой, и овощи доехали до нас совершенно свежими.

В другой раз — я отлично помню этот день 1 января 1945 года — я так же рано утром вышел в штаб для доклада. Стояла ясная, очень морозная погода, солнце еще не поднялось из-за находившихся на востоке высоких сопок. Вскоре меня обогнали нарты, на которых я заметил что-то вроде кожаных мешков, в каких обычно возят почту. Когда я дошел до штаба, то увидел, что в одной из палаток два приехавших работника раскладывают на больших, наскоро сколоченных столах письма. Проходя мимо стола, я увидел конверт, на котором адрес был написан красными чернилами. Я сразу узнал почерк своей жены, о которой ничего не знал с первых дней войны. Несмотря на протесты почтовых работников, я схватил письмо и, не сделав доклада, убежал в свою палатку.

Надо сказать, что в начале войны, из-за эвакуации из Москвы многих моих родных, через которых я поддерживал отношения со своей семьей, я утратил всякую связь и с женой, и с детьми. Все попытки восстановить ее в течение 1941—1944 годов успеха не имели. Однажды осенью 1944 года мой помощник, Миша Мельников, почти ежедневно писавший письма своей оставшейся в Баку невесте, спросил меня: «А почему вы, Александр Александрович, никогда не пишете никому? Что, у вас нет никого родных?» Я ему рассказал все и добавил, что потерял надежду узнать что-нибудь о своей семье. Миша сказал: «А может быть, вы вспомните еще какой-нибудь адрес, не может быть, чтобы все родные исчезли из Москвы бесследно. Напишите, мне так хотелось бы, чтобы вы нашли свою семью».

Я вспомнил, что в Москве оставалась двоюродная сестра моей жены Елена Дмитриевна Баженова, муж которой, Валериан Иванович Баженов, крупный инженер по радиоделу, сотрудник Бонч-Бруевича по организации первой советской радиостанции, также исчез в 1937 году. Не будучи точно уверенным в адресе, я все же написал Елене Дмитриевне письмо, в котором просил сообщить мне о судьбе жены и детей. Е.Д. Баженова поддерживала, как оказалось, переписку с моей женой, и обе они считали, что меня давно нет в живых. Получив мое письмо, Елена Дмитриевна сообщила о моем местопребывании и моей жене, находившейся в Актюбинске, и моей старшей дочери Любе, работавшей фельдшером в отдаленном селе Кыштовка в Новосибирской области, куда она была направлена по окончании медицинского техникума.

Я был так взволнован получением письма, что убежал, ничего не сделав в то утро. А оказалось, что с этой же почтой на мое имя пришло еще два письма — от дочери и от Е.Д.Баженовой, сообщавшей мне все подробности о судьбе моих близких...

 

Работы на участке шли успешно, Для нужд строительства приходилось валить лес на высоких сопках справа от трассы и спускать по крутым склонам срубленные лиственницы, так сказать, самотеком. А с левой стороны Тумнина, пологой, весь лес выгорел во время больших пожаров 1921 года, и там, как воспоминание о когда-то росших гигантских лиственницах, стояли уже мертвые деревья, пригодные лишь на топливо. Часто бывало, что в сердцевине этих гигантов проходило множество ходов, проделанных личинками какого-то жука из древесных вредителей. Расколов толстый кряж такой лиственницы, часто можно было обнаружить и саму личинку — больших размеров, белую, с желтой головой. Впоследствии, когда после капитуляции Японии на наше строительство поступило большое количество японских военнопленных, мне приходилось видеть на лесозаготовках, как японцы валили лес. Взвод японцев — согласно условиям капитуляции они сохраняли свои воинские подразделения — валил лес под надзором своего офицера, обычно сидящего у костра. Найдя в срубленной сухой лиственнице такую личинку, японцы приходили в восторг. Личинку тотчас же поджаривали на костре и, как большое лакомство, подносили офицеру, который, улыбаясь (вообще все японцы при общении с нами всегда расплывались в улыбках, показывая свои, обычные у всех солдат и офицеров, золотые зубы), немедленно отправлял эту личинку в рот.

На пути трассы стояла высокая сопка, получившая у изыскателей название «Клеопатра». По одному из вариантов проекта предполагалось пройти эту сопку туннелем. Но времени для проходки туннеля уже не было. Был вариант обхода Клеопатры с южной стороны, но это удлиняло бы путь более чем на 15 километров, что потребовало бы также длительного времени. Тогда на свет выплыл третий вариант: снести сопку путем направленного взрыва. Предстояло в самый кратчайший срок пробить в толще сопки камеры для закладки взрывчатки. На этой работе, зачастую производившейся с риском для жизни, бурильщикам иногда приходилось работать будучи подвешенными на канате, закрепленном на вершине Клеопатры. Эти работы велись и днем и ночью. Наконец все минные камеры были готовы, и в тело бедной сопки заложили огромное количество американского аммонита. Аммонит к нам поступал в ящиках весом что-то около 20 килограммов, выложенных внутри какой-то промасленной, прочной бумагой.

С утра все работающие в радиусе до 5 километров были отведены в безопасное место. Оставшиеся в зоне взрыва, в том числе и автор этих воспоминаний, укрылись кто где; был включен ток — и вся Клеопатра взлетела в воздух, основной частью своей массы упав в русло реки Тумнин, так что течение реки на какое-то время остановилось. Ниже этого завала вода быстро ушла, а водившаяся в изобилии в Тумнине рыба, в основном ленок, не успела уйти вместе с водой и осталась во многих углублениях русла, а частью просто на обнажившемся дне. Но мало кому пришлось воспользоваться даровой рыбой. Тумнин, стремительная горная река, всего через каких-нибудь 15—20 минут нашел для себя новый поток и, сделав примерно километровый обход завала, снова вернулся в свое русло. На какое-то время выше завала образовалось большое водное зеркало, заполнившее все низкие места левой стороны реки, но вся вода спала уже через час.

Сила взрыва была так велика, что в наш городок, находившийся почти в 2-х километрах от Клеопатры, летели глыбы камня весом в несколько тонн. Мелкие же осколки гранита, базальта и других скальных пород усыпали большую площадь вокруг. Взрыв произошел точно в соответствии с расчетами. Убрать обломки сопки, заполнить грунтом места, оказавшиеся ниже проектных отметок было делом нехитрым.

После взрыва Клеопатры стало видно, что мы успеем к назначенному сроку подготовить полотно для укладки рельс. И вскоре на нашем «белом пятне» началась укладка пути: укладчики шли с двух сторон — от порта Ванино с востока и от Сихоте-Алиньского перевала на западе. 28 января 1945 года обе партии укладчиков соединились на нашем участке. К тому времени на место стыковки прибыла киноэкспедиция, заснявшая некоторые виды нашего участка и самый момент стыковки. Впоследствии все эти кадры вошли в полнометражный документальный фильм «Путь к океану», в котором была отражена вся эпопея «строительства 500»,- начиная от работы изыскательских партий в никем не пройденной, кроме В.К. Арсеньева, Сихоте-Алиньской тайге до окончания строительства. Мне пришлось видеть этот фильм два раза.

Сразу же после стыковки мы стали собираться на новое место. На этот раз нам предстояло работать на берегу Амура, близ станции Пивань, где сооружались причалы для будущей паромной переправы. Надо было отсыпать проходы для рельсовых путей к причалам, как на правой, так и на левой стороне Амура. Уже 30 января мы отправились в путь, на этот раз на машинах центральной автобазы «строительства 500» — прибывших из Канады «доджах». Сперва наш путь лежал по льду реки Тумнин. Стояли сильные морозы: днем ртутный столбик термометра не опускался ниже минус 30 градусов, а ночью мороз доходил до минус сорока градусов и больше.

Вблизи разъезда Кото мы сошли с русла Тумнина и выехали на времянку, шедшую параллельно трассе построенной железной дороги. Вскоре начался подъем на Сихоте-Алиньский перевал. На одном из крутых подъемов наш додж начал буксовать, потом стал юзом сползать назад, шофер как-то неудачно крутанул баранку, и машина опрокинулась прямо с обрыва дороги вниз. Мне посчастливилось. Я сидел на борту доджа и сразу, как только увидел, что машина сваливается в пропасть, выскочил из нее и, перекувырнувшись в воздухе, совершил «мягкую посадку» вниз головой в глубокий сугроб.

Вместе с нами в той же машине ехал наш завхоз, или иначе — помощник начальника по быту, Даниил Степанович Бычков. Выезжая в путь, он взял с собой полный чайник спирта-ректификата в виду сильного мороза. Во избежание возможных обморожений, Бычков периодически наливал по крошечной рюмочке спирта и угощал им всех ехавших в машине. В момент аварии машины чайник перевернулся, и спирт разлился в воздухе. Часть брызг попала мне в глаза, что было очень неприятно, но немного этой живительной влаги попало и прямо в рот, что, отнюдь, не было неприятно.

Мне это падение не принесло никакого вреда, да и другие отделались сравнительно легко. Наш начальник Ильин, ехавший в машине, за нами, по прибытии на станцию, где было расположено управление «Перевального» строительства, — названия ее теперь не помню, кажется, Высокогорная, — немедленно отправил нам на помощь исправную машину, на которой мы и прибыли благополучно на место, называемое «Золотые», — там, как я уже упоминал, когда-то были золотые прииски в горах Сихоте-Алиня.

Тогда, в январе 1945 года, уже было открыто сквозное движение от Пивани до этой станции, и нас ожидал состав железнодорожных вагонов и платформ для дальнейшего пути. Наш эшелон пошел на запад, на Пивань. Мы снова прибыли на берег Амура, в то самое место, где высадились в октябре 1943 года.

В то время зимой устраивался железнодорожный путь через Амур прямо по льду — об этом я уже сказал выше. В летнее время железнодорожное сообщение должно было осуществляться путем перевозки составов на специально построенных дизель-электроходах. Нашей колонне и предстояло работать на постройке причалов для этих паромов. Кроме того, по льду Амура проходила широкая магистраль автотрассы, соединявшая оба берега.

Зимы на Амуре, в его нижнем течении, изобилуют метелями, иногда со страшной силой бушующими по нескольку суток. И не раз были трагические случаи, когда на Амуре такая пурга застигала людей и заносила их снегом. Мне известно несколько таких случаев.

Амур осенью замерзает не так, как наши среднерусские реки — Волга и другие. Быстрое течение могучей реки, частые встречные низовые ветры приводят к тому, что, вместо гладкой ледяной поверхности, при ледоставе образуется покров из льдин, часто стоящих вертикально, и после замерзания поверхность Амура вся состоит из подобных «торосов». Для того чтобы проложить автотрассу или подготовить полотно для укладки железнодорожного пути, надо сгладить поверхность ледяного покрова. Это очень тяжелая и трудоемкая работа, она называлась «кайление торосов».

Так как в нашей колонне, кроме водительского состава и персонала, обслуживающего авточасть, было еще и большое количество рабочих, которые использовались на разгрузке и, реже, на ручной погрузке, то нашей колонне и было поручено сооружение автотрассы и железнодорожного пути через Амур. В то же время интенсивно велись работы по устройству причалов, отсыпка подъездных путей и другие работы по устройству переправы. Место для нашего городка было выбрано на низкой отмели, на правом берегу. Поставить палатки и оборудовать в них необходимые бытовые помещения было делом нескольких дней, а самые работы начались сразу же по прибытии на берег Амура.

Эти работы были закончены к 1 апреля 1945 года, и в этот день перестала существовать наша автоколонна. Наши старички ЗИСы-5, видевшие леса и болота северной Карелии, тайгу и тундру Печорско-Воркутинской магистрали, совершившие многотысячекилометровый путь от Полярного круга до Сихоте-Алиньского перевала, за свою долгую службу пришли в такое состояние, что требовали капитального ремонта, а некоторые уже годились только для списания.

Всю авточасть нашей колонны было решено передать на центральную базу «строительства 500» в Комсомольске. Личный же состав был переведен в разные места. Большая часть шоферов, механиков, слесарей перешли на центральную базу. Я же, вместе с начальником колонны П.С. Ильиным, остался с большей частью личного состава колонны. Нас передали в 6-е отделение Нижне-Амурского строительства и присвоили новый номер — 104. Колонне было поручено обслуживать карьер, где производилась разработка сопки для добычи скального грунта, который шел на отсыпку строящихся путей развивающегося Комсомольского железнодорожного узла, подходов к паромной переправе и частично на отсыпку путей в сторону Ургала. В карьере был установлен мощный экскаватор ППГ, и погрузка производилась прямо на железнодорожные платформы.

1 апреля 1945 года мы направились в последний рейс через Амур. На льду уже стояла вода, и при проходе нашего состава из-под шпал она вырывалась фонтанами. Место для нашего городка было выбрано близ большой сопки, на берегу озера Мылка, километрах в трех от Комсомольска. На севере и западе высились сопки, покрытые лесом: большею частью это были лиственницы, но нередко — ели и кедры, в более низких местах — густые заросли лиственных пород, множество ягод, начиная с дикого винограда и лимонника и кончая росшей на южных склонах сопок, на чистых от деревьев местах, клубникой.

Озеро Мылка изобиловало серебристыми карасями и рыбой, называемой местными жителями «конь» или «конек». Я полагаю, что это был наш русский жерех, или, как он назван у А.П. Чехова в его известном рассказе «Злоумышленник», — «шерешпёр». Недалеко протекала маленькая речка Хапсоль, на которой достраивался в то время большой кирпичный завод. Невдалеке от нас, также на берегу озера, раскинулся городок сельхозотделения Нижне-Амурского строительства — там выращивались всевозможные овощные культуры, чуть ли ни на весь Комсомольск. Весной там выращивали рассаду капусты, помидоров, всевозможных цветов; были там также большие плантации картофеля. Благодаря великолепной черноземной почве, урожаи всех овощей и картофеля были очень хороши; вызревали даже арбузы и дыни.

Снова в два дня вырос наш палаточный городок. Здесь, на озере Мылка, нас и застала радостная весть о конце войны. Утром 9 мая, как обычно, все вышли на свои рабочие места. Вдруг часа через два по селектору пришло сообщение о безоговорочной капитуляции фашистской Германии. Управление строительства дало распоряжение немедленно прекратить, по случаю такого события, все работы. Вскоре наш городок украсился как мог. Появились и цветы — ведь берег Амура в эту пору весь в каком-то лилово-розовом тумане. Это цветет амурский рододендрон, других цветов в это время еще нет...

Лето 1945 года стояло жаркое и засушливое. Озеро Мылка сильно обмелело. Оно соединяется с Амуром протокой, и по этой протоке, ввиду понижения уровня реки, вода из озера стала вытекать. Берега Мылки топки, а дно все покрыто толстым слоем ила — это так называемый сапропель. Этот сапропель сильно затруднял купание в Мылке, и для того, чтобы добраться до чистой воды, надо было долго идти по колено в этом иле. Теперь же, в засуху, уровень и без того неглубокого озера понизился настолько, что над толщей ила было всего лишь несколько сантиметров воды. Та рыба, что не ушла в Амур, вся копошилась в этой толще, и с берега можно было видеть частые всплески — это караси и кони искали выхода из окружавшей их грязи.

Время было голодное, и жители Комсомольска-на-Амуре, испытывая недостаток в продуктах, в большом количестве устремились к Мылке для рыбного промысла. Ловля рыбы производилась так: ловец снимал с себя все, кроме трусов, и вооружался ведром без дна, насаженным на длинную ручку. Войдя в озеро и бродя по колено, а зачастую и выше колен по вязкому дну, замечал всплески воды и накрывал своим ведром место этого всплеска. Затем, подойдя к ведру, держась за ручку, выбирал оттуда одну-две, а иногда и три рыбины. Таким образом и я вместе с Мишей Мельниковым несколько раз отправлялся на ловлю рыбы в Мылке и приносил хороший улов. Это продолжалось до августа, когда подули тихоокеанские муссоны, принеся желанные дожди, озеро снова наполнилось до своего обычного уровня, а наша ловля карасей прекратилась.

К 15 июня 1945 года было открыто движение поездов по всей линии от Пивани до Советской Гавани и налажено сообщение через Амур на паромной переправе. Началось беспрерывное движение эшелонов с военной техникой и частями, перебрасываемыми с запада на Дальний Восток для предстоящего выступления против Японии. Ровно через три месяца после капитуляции Германии наши вооруженные силы выступили против Японии. Стремительное наступление наших войск на всех фронтах с суши, моря и воздуха привело к тому, что уже три недели спустя, 3 сентября 1945 года, Япония безоговорочно капитулировала. В этот день вечером окрестности Комсомольска расцветились праздничными огнями салюта, произведенного со всех точек обороны, скрытых в местах, о существовании которых мы впервые узнали только по салюту. На паромных дизель-электроходах была установлена зенитная артиллерия и зенитные крупнокалиберные пулеметы, но этому оружию не пришлось стрелять по врагу, ибо за короткую кампанию японская авиация ни разу не отважилась на налеты на советские города. До глубокой ночи жители Комсомольска-на-Амуре праздновали победу. Наконец-то, после 4-х лет упорной и жестокой войны, оба наши врага — Германия и Япония — были повержены, и наступили так долгожданные и желанные мирные дни!

...Построенная железнодорожная линия Комсомольск—Совгавань находилась уже в эксплуатации, но недоделок на ней было много, и до сдачи ее наркомату путей сообщения дело еще не дошло. Однако основная работа была сделана, и управление «строительства 500» начало свертывать свои подразделения. Как я уже сказал, наша колонна по прибытии в Комсомольск вошла в состав 6-то отделения Нижне-Амурского строительства. Это отделение имело штаб в самом Комсомольске, близ железнодорожного вокзала. Начальником отделения был ст. лейтенант госбезопасности Петр Аристархович Кудоров, начальником работ — Н.Ф. Мухин, а непосредственным моим начальником — Сергей Иванович Благородов. О всех них я сохранил самые лучшие воспоминания.

В октябре 1945 года неожиданно было получено распоряжение о расформировании нашей 104-й колонны. Начальник П.С. Ильин получил направление на строительство ветви Комсомольск—Аякит, как она называлась в проекте, — в разговоре эту линию обычно звали Комсомольск — Ургал. Основной контингент наших рабочих был направлен на «Шаман-Косу». Шаман-Косой называлось урочище на правом берегу Амура, километрах в сорока от Комсомольска ниже по Амуру. Там были обширные пойменные луга, и образованное на Шаман-Косе подразделение в основном занималось заготовкой сена для огромного конского поголовья Нижне-Амурского строительства. Я же получил распоряжение прибыть в штаб 60-го отделения.

 

 

В КОМСОМОЛЬСКЕ-НА-АМУРЕ

 

Мое новое назначение было связано с прибытием на Нижне-Амурское строительство нового контингента. Это были бывшие военнослужащие Советской армии, разными путями попавшие в плен к немцам и после капитуляции Германии переданные нашим войскам. Тут были взятые в плен ранеными и попавшие в окружение, были и добровольно перешедшие на сторону врага и служившие в вермахте. Люди самых различных профессий, национальностей, судеб. Перед прибытием эшелонов с этим контингентом среди жителей Комсомольска распространялся слух, что привезут печально известных «власовцев», и горожане встретили выгрузившихся из теплушек и проходящих по улицам людей враждебными возгласами, угрозами, в ход были пущены даже камни и всякие другие предметы. Но, как оказалось впоследствии, ни одного власовца среди этих людей не было. В течение зимы 1945—46 гг. специальными комиссиями были рассмотрены их дела, и в подавляющем большинстве эти люди были освобождены и отпущены по домам.

Наше 6-е отделение получило около 300 человек такого контингента, из них была образована строительная колонна, которая должна была заниматься гражданским строительством в Комсомольске. Я получил назначение на должность плановика-экономиста в это подразделение.

Мне, по сути, пришлось осваивать новую профессию. До этого моя работа на всех стройках была связана с земляными работами, геодезией и т.д. Теперь же пришлось близко знакомиться и с работами в гражданском строительстве. Наша колонна возводила здания в квартале № 12 и частично на Комсомольском железнодорожном узле.

Весной 1946 года ко мне пришел начальник колонны № 1 Медведев, знавший меня еще с 1943 года, и сообщил, что он меня «выхлопотал» у начальника 6-го отделения для работы плановиком-экономистом в его колонну. Колонна эта имела своим местопребыванием участок близ самого Амура, на окраине Комсомольска, в поселке Мылка, названном так по находящемуся рядом озеру.

Работая в колонне № 1, я довольно хорошо узнал «город юности» Комсомольск-на-Амуре.

Поселок Мылка, вблизи которого мы стояли, был застроен частными домиками, вокруг каждого из них были сад и огород, все жители держали коров, свиней, птицу и т.д. Во время войны жители поселка несказанно обогатились, продавая продукты по «вольным», очень высоким, ценам эвакуированным, во множестве скопившимся в Комсомольске. Кроме всего прочего, у них всегда было можно купить табак, который они выращивали в большом количестве.

Часть города по направлению к «центру» была полностью занята подсобными предприятиями Нижне-Амурского строительства. Само управление строительства, помещавшееся в многоэтажном кирпичном доме, стояло примерно в 1,5—2 километрах от вокзала. По обеим сторонам будущей улицы, ведущей к центру города, были обширные пустыри, которые в войну и послевоенные годы возделывались жителями Комсомольска под картофель. Близ вокзала располагался маленький рынок, где можно было приобрести многое из того, чего нельзя было в то время купить в магазинах. Тут были и американские сигареты «Спрингфильд», пользовавшиеся большим спросом, и разливной спирт, и молочные консервы; летом — множество овощей, ягод и т.д. Неподалеку находилась огромная автобаза строительства. На будущей улице, ведущей к озеру Мылка, располагались санпоезда строительства, за ними лазарет и этапный пункт, также принадлежавшие «строительству 500». На параллельной улице стояла колонна административно-хозяйственного отдела, где жили люди, обслуживающие управление строительства. Несколько западнее размещалась гужевая колонна, ведь в то время машин было мало и большая часть работ, требующих тяги, выполнялись гужевой силой. Там были конюшни и жил обслуживающий их персонал.

За железнодорожным вокзалом, между, двумя сопками, были видны корпуса завода «Амурсталь». На множестве подъездных путей к заводу стояло очень большое число платформ, груженных захваченной у врага разбитой техникой, — танки всяких размеров, бронемашины, паровозы и т.д.

По склонам сопок, тут и там были разбросаны маленькие домики и земляночки — это было самовольное строительство многих людей, приехавших в Комсомольск за «длинным рублем», а так как в новостроящемся городе, естественно, не хватало жилья, то им приходилось обустраиваться самим. Вниз по течению Амура вставали корпуса завода № 199 — это был большой судостроительный завод, со стапелей которого уже сошли первые большие корабли Тихоокеанского флота — крейсера «Калинин» и «Каганович».

С северо-запада к Комсомольску прилегал пригород Дземги — там располагался аэропорт, и там же находился большой лазарет Нижне-Амурского строительства. Задачи колонны № 1, куда я перешел, были мне знакомы хорошо. Колонна доделывала причалы паромной переправы, а зимою устраивала пути по льду Амура и содержала их, а также вела небольшое гражданское строительство. С наступлением зимы и ледостава на Амуре колонна начала сооружение «ледовой переправы» через реку. По достижении толщины льда в 70 сантиметров признавалось безопасным открывать движение составов, для чего через весь Амур укладывалась ниточка путей. Как я говорил выше, Амур замерзал очень негладко, и, прежде чем укладывать рельсы по льду, надо было сделать подготовку полотна — т.е. провести так называемое кайление торосов.

В декабре 1946 года пришло распоряжение передать почти всю нашу колонну в Амгуньское строительство, для обслуживания ледяной переправы была оставлена лишь одна бригада. На наше место прибывал так называемый «контингент Кривенко» — то есть японские военнопленные.

Как и в прошлый раз, начальство отделения не захотело передавать меня в Амгуньское строительство, ведущее работы на участке БАМа к западу от Комсомольска, по направлению к Ургалу. В наш городок прибыло подразделение японских военнопленных, и мне впервые пришлось близко познакомиться с японцами.

Командиром прибывшего к нам батальона — тогда еще, как я уже говорил, по условиям капитуляции, у пленных сохранялись все порядки японской армии, сохранялись роты и батальоны, оставлен их прежний командный состав — был некий капитан, через переводчика объяснивший, что он по-русски не говорит и не понимает. Переводчик же, младший лейтенант японской армии, молоденький юноша, прекрасно говорили по-русски, и по-английски. Мне приходилось все время прибегать к его помощи, и меня удивляли очень обширные познания переводчика о России. Так он прекрасно знал русскую и советскую литературу, основу и сущность православной религии, хорошо знал историю России. Переводчик сказал мне, что он учился в специальной школе в Харбине, готовившей разведчиков и — в случае войны с нами — комендантов городов и областей, могущих быть занятыми японцами. Вскоре я заметил, что и сам комбат, и очень многие из японцев отлично понимают русский язык и многие говорят на нашем языке. Как объяснил мне потом тот же молоденький переводчик, перед сдачей в плен всем японцам было дано указание скрывать свое знание русского языка.

Японский батальон был поставлен на обслуживание ледовой переправы. Но моя работа с японцами была недолгой, и вскоре на мое место был прислан другой работник. Я же был переведен в культурно-просветительную часть 1-ого отделения Нижне-Амурского строительства.

Что тогда представляло собой 6-е отделение? В это отделение вошло практически все многоотраслевое хозяйство Нижне-Амурского строительства. Непосредственно на железнодорожных линиях находились подразделения «Малмык» и «Хурба», располагавшиеся близ станций того же имени. Первое подразделение занималось разработкой известкового карьера, снабжавшего известью все строительство, а второе — заготовкой сена для многочисленного поголовья лошадей, а также для ферм рогатого скота. Оба эти подразделения находились на линии Комсомольск — Волочаевка. На линии Хабаровск — Владивосток была колонна на станции Вяземская, а на линии Куэнга — Хабаровск — колонна на станции Мегоча. Это были остатки от строительства «изначального» БАМа. На линии Комсомольск — Совгавань была колонна на станции Пивань и на станции Хунгари.

По Амуру располагалась колонна «Восточные Падали», километрах в сорока вверх от Комсомольска. Там было «лошадиное хозяйство» — выращивался молодняк лошадей. На левой стороне Амура, тоже выше Комсомольска, располагался сельхоз «Ордовка» — это было многоотраслевое предприятие, занимавшееся и полеводством, и животноводством, и овощеводством. Была там также и пасека.

На самом Амуре был рыбзавод — подразделение занималось ловлей рыбы, ее копчением, солением и приготовлением икры, как красной — от рыб кетовых пород, так и черной — от знаменитых амурских калуг, достигавших очень крупных размеров. Ниже Комсомольска располагалась упоминавшаяся выше Шаман-Коса — это подразделение занималось заготовкой на широких пойменных лугах правого берега Амура сена.

В районе Пивани было подразделение, ведшее лесозаготовки. Основные же лесозаготовительные подразделения, называвшиеся «Бачин-1» и «Бачин-2», располагались на действовавшем уже участке железнодорожной линии Комсомольск — Хурмули.

Следует еще упомянуть «водное отделение», обслуживавшее водный транспорт. У Нижне-Амурского строительства был большой флот.

В самом Комсомольске располагались колонны, строившие гражданские объекты — квартал 80, кинотеатр «Победа», железнодорожное депо и ряд других построек. Еще имелась большая швейная фабрика, расположенная в поселке «Старт», на северо-восток от города. Как видим, 6-е отделение было весьма разнообразным по профилю своих работ.

С 1946 года на строительство стали поступать в большом количестве военнослужащие - офицеры, во время войны попавшие в окружение или побывавшие в плену. Они не были лишены воинских званий, орденов, медалей, сохраняли форму и погоны, но проходили длительную проверку и на это время использовались на всяких административно-хозяйственных должностях.

...Заканчивалось «строительство 500». В 1946 году новую дорогу передали Министерству путей сообщения. Строителей — как рабочих, так и инженерно-технических работников — с конца 1945 года начали перебрасывать на другие объекты. Одним из них была новая, едва ли не самая грандиозная из числа всех проводимых силами ГУЖДС МВД, стройка N 503 — сооружение линии железной дороги от станка Ермаково на Енисее (станком называется маленькое поселение) до города Салехард. Эта линия, целиком проходящая за Полярным Кругом, по совершенно необжитой тундре, должна была соединить две великие сибирские реки — Енисей и Обь. Многие из числа строителей БАМа отправились на эту новую стройку. Уехал туда и мой непосредственный начальник, Анатолий Алексеевич Журавлев.

Следует сказать, что прокладка этой линии в условиях тундры, вечной мерзлоты и крайне неблагоприятных климатических условий потребовала огромных материальных затрат и колоссального труда. Стоимость строительства была столь велика, что сразу же после смерти инициатора этой стройки И.В.Сталина в 1953 году работы на этой линии были прекращены и не возобновлялись.

В Комсомольске я пробыл до 1950 года. Можно многое вспомнить и написать об этих годах, ведь перед моими глазами прошли люди самых разных национальностей, судеб, общественного положения, мужчины и женщины. О многих из них остались самые светлые воспоминания. Можно было бы рассказать и об известном футбольном деятеле Старостине, пребывавшем в Комсомольске в те же годы и в тех же условиях. Навсегда останутся в памяти образы врачей — М.И. Тиган, спасшей жизнь многим пациентам, и Федько, супруги известного по гражданской войне видного советского военачальника И.Ф. Федько.

Оглядываясь на прошедшие годы, я вспоминаю время, проведенное сперва на постройке Воркутинско-Печорской магистрали, а потом — на строительстве линии Комсомольск — Совгавань. Обе эти дороги были весьма важны для нашей родины. В трудные годы войны, когда немцы захватили «всесоюзную кочегарку» — Донбасс — и вторглись в пределы Подмосковного угольного бассейна, на европейской части СССР практически не было ни одного угольного месторождения. Другие же были далеко, а существовавшие тогда железнодорожные линии оказывались загруженными до предела военными перевозками. Удовлетворять потребности страны в угле мог в какой-то мере только Воркутинский угольный бассейн. И вот, когда Печорская магистраль была построена, уголь пошел и Северному флоту, и в осажденный Ленинград, и в Москву, и в другие районы страны.

Только что построенная в 1945 году магистраль Комсомольск — Совгавань внесла важный вклад в дело разгрома японских войск.

Подводя итог «лагерному» периоду моей жизни, хочется добрым словом помянуть некоторых людей, благодаря помощи и вниманию которых я не пал духом и не погиб в самых трудных, подчас нечеловеческих условиях.

Вот эти люди: на Маткожстрое — инженеры Николай Павлович Ясницкий и Батюшков (имя и отчество, к великому своему сожалению, уже забыл); на строительстве БАМа — начальник Нижне-Амурского строительства, генерал-лейтенант Иван Григорьевич Петренко, начальник работ 3-го отделения этого строительства Виталий Федорович Ливанов, начальник контрольно-планового отдела строительства Василий Анисимович Крупенников, начальник колонны № 308 Петр Степанович Ильин, начальник отдела 6-го отделения Анатолий Алексеевич Журавлев. Много было и других хороших, доброжелательных людей. А о негодяях, потерявших свое человеческое достоинство, и вспоминать не хочется. Кроме ненависти и презрения эти люди не заслужили ничего. К счастью, их было сравнительно немного. Подавляющее большинство из тех, кого я знал в то время, были честными, порядочными людьми, любящими свою Родину.

 

 

 

В ССЫЛКЕ

 

В ЦЕНТРЕ СИБИРИ

 

В апреле 1950 года истек 10-летний срок моего заключения, но я, конечно, не вышел на свободу, а был отправлен в ссылку в самый центр Сибири — в Красноярский край.

Всех отбывших срок своего заключения повезли к месту ссылки железной дорогой. В Иркутске была остановка, и нашу команду на какой-то срок поместили в знаменитый Александровский централ — старинную русскую тюрьму, известную еще задолго до революции. Нас разместили в бывшей тюремной церкви, К этому времени я повидал достаточно самых различных тюрем, но Александровский централ меня поразил: какая там была тогда смесь племен, наречий, званий, состояний!

Там были представители чуть ли не всех наций Советского Союза. Помню, я видел там молодую женщину-литовку с маленьким ребенком на руках. Мужа этой женщины заподозрили в связях с «лесными братьями», боровшимися против советской власти, но, когда сотрудники органов пришли за ним, мужа не оказалось дома, и они забрали ее. Еще там я видел такую пару всюду ходивших вместе: один, бывший бухгалтер из Ярославля, был слепым, а другой, украинский националист, был без рук — он работал в лагере в Норильске подрывником, там ему руки и оторвало. И вот эта пара образовала такой симбиоз: безрукий водил слепого, а слепой помогал безрукому делать все, что тот не мог делать сам.

Из Иркутска нас довезли до Красноярска, а оттуда отправили в один из райцентров бескрайнего Красноярского края — в село. Абан.

В Абане, я помню, стоял столб с надписью о том, что когда-то до революции в этом селе жил в ссылке Ворошилов. Дальше из Абана путь нашей группы лежал на реку Бирюсу, куда мы пошли через тайгу пешком.

В группе оказались самые разные люди: бывший полковник Генштаба (как его звали, я забыл), служивший до революции в лейб-гвардии  Литовском полку и посаженный в 1937 году; композитор Зорин из Белоруссии; бывший работник Коминтерна Антон Степанович Бернардюк, с которым я сошелся очень близко. Антон Степанович родился в той части Западной Украины, которая до Первой мировой войны входила в состав Австро-Венгрии. Еще в гимназии он проникся социал-демократическими идеями, во время войны добровольно сдался в русский плен. Бернардюк близко знал Иосипа Броз Тито, Бела Куна и других видных деятелей Коминтерна. Репрессирован он был в конце 30-х годов и, в отличие от многих других коммунистов, смертельно ненавидел Сталина, которого знал с 1920 года. После освобождения Бернардюку дали квартиру в центре Москвы, я его как-то посетил.

На Бирюсе меня поселили в д. Климино, на работу же я устроился хорошо мне знакомую — в Она-Чунский леспромхоз. Там я проработал меньше года, а затем, к счастью, мне удалось соединиться с моими близкими — женой и дочерью.

 

Но прежде чем рассказать об этом, надо вернуться к судьбе моей семьи.

Как я писал выше, дочерей наших, Любу и Галю, после нашего ареста взял к себе профессор А.С. Предводителев, и они жили у него в Москве, в доме во дворе старого университета на Моховой. Но продолжалось это недолго — до начала войны. В связи с бомбежками и приближением фронта к столице, университет со всеми его профессорами решили эвакуировать. Так как Люба и Галя официально не были удочерены, Александру Саввичу не разрешили взять их с собой в Ашхабад. Предполагалось, что Любу и Галю удочерит Елена Дмитриевна Баженова, двоюродная сестра моей жены, но тут в Москве неожиданно оказался брат Марьи Григорьевны, родной дядя моим дочерям — Иван Григорьевич Хомутов, чудом вырвавшийся с женой из Львова буквально перед самым захватом его немцами.

Выше я уже касался судьбы Ивана Григорьевича. Видимо, еще в томской тюрьме он дал согласие работать на органы ВЧК-ГПУ. Вскоре его перевели в Москву, где он служил в этом знаменитом здании ОПТУ на Лубянке, в отделе связи. В 30-е годы Иван Григорьевич работал в управлениях НКВД в ряде областных городов. Начальство ценило его, т.к. он был технически очень одаренным человеком и имел несколько секретных патентов по линии связи НКВД. С первой своей женой, урожденной Куломзиной, Хомутов развелся, со второй своей женой он познакомился в Саратове, где она также работала в областном управлении НКВД. Этот второй брак его был бездетен, почему он и решил взять к себе дочерей своей сестры.

Было, правда, еще одно обстоятельство. У Марьи Григорьевны имелись некоторые фамильные драгоценности, оставшиеся после ее ареста у старшей дочери Любы. А.С. Предводителев успел юридически оформить драгоценности на Любу, так что получить их могла или она, по достижению совершеннолетия, или тот, кто ее официально удочерит.

И.Г.Хомутов удочерил Любу и Галю и увез их с собой в Новосибирск, куда он получил назначение. Иван Григорьевич решил воспитать взятых им детей по-своему и запрещал им вспоминать нас — своих родителей — как «врагов народа». Старшая Люба (ей было уже 16 лет) не пожелала отречься от родителей и вскоре ушла от Хомутовых.

Люба не потеряла связи с родными, оставшимися в Москве, и через них завязала переписку с находившейся в актюбинском лагере матерью. Как я писал, в лагере Марья Григорьевна стала заведующей амбулаторией для заключенных, и ей очень пригодились знание латинского языка и опыт, приобретенный в 1914—1916 годах, когда в Соколове был организован лазарет для раненых, в котором они с матерью работали сестрами милосердия.

В 1943 году Люба окончила в Новосибирске медицинский техникум, и ее распределили в один из отдаленных районов Новосибирской области, в село Кыштовка. Вскоре ей удалось наладить связь с матерью, которая смогла даже оказывать ей денежную помощь.

Научившись во время тюремного сидения вязанию пуховых платков, Марья Григорьевна сумела в лагере через вольнонаёмных врачей доставать козий пух и вязать. Через тех же вольнонаемных эти платки «реализовывались», вырученные деньги посылались Любе, а с января 1945 года — и мне.

Отбыв в 1948 году срок заключения, Марья Григорьевна выехала из Актюбинска в Кыштовку, где Люба, выйдя к тому времени замуж за местного жителя, работала фельдшером. Но у дочери Марье Григорьевне пришлось прожить недолго. По директиве МВД она, как член семьи «врага народа», должна была быть сослана навечно в один из отдаленных районов страны. За ней пришли, дали на сборы два часа, пешим порядком погнали из села зимой за двести верст на станцию, посадили в «столыпинский» вагон и отвезли в город Джамбул. Из Джамбула ее отправили на житье в отдаленный совхоз «Уч-Арал», на самый юг Казахстана. Летом 1949 года этот совхоз посетил главный врач райбольницы, после чего Марья Григорьевна, как медицинский работник, была устроена медсестрой в районную больницу в аул Ак-Куль. В этой больнице, где она встретила самое доброжелательное отношение к себе, Марья Григорьевна проработала почти десять лет.

 

«Воссоединиться» нам с Марьей Григорьевной удалось благодаря заведующей райздравотделом Белякович, которая должна была ехать на какую-то конференцию в Москву. Марья Григорьевна попросила доставить в столицу ее письмо, где она просила разрешить мне отбывать ссылку вместе с ней в Казахстане. Письмо это было брошено в Москве, в приемной ЦК ВКП(б), и вскоре меня вызвали и сказали, что пришла телеграмма, разрешающая мне выезд в Казахстан, и что я могу продавать шубу и валенки. Шел январь 1951 года.

Вначале я добрался до Абана. Из Абана мне надо, было ехать в Канск. Туда я добрался на попутной машине, которая везла овес россыпью. Был сильный мороз, и, спасаясь от него, я зарылся в овес с головой и доехал до Канска благополучно. В Канске я дал телеграмму, жене, чтобы она выслала мне в Красноярск денег до востребования. В Красноярск я прибыл поездом, на почтамте меня уже ждал перевод на 200 рублей. Служащая почтамта спросила у меня паспорт, а узнав, что я — «вечный поселенец» и что паспорта у меня нет, велела мне заверить мою справку в комендатуре. Но была суббота, комендатура не работала, и мне пришлось ждать до понедельника. Переночевал я на вокзале, а воскресенье посвятил осмотру Красноярска.

В понедельник с утра я был в комендатуре. К нужному окошечку вилась очередь ссыльных человек в двести, ведь что-то слали по почте многим, а паспортов не было у всех. Кто только не стоял в этой очереди: немцы, греки, калмыки, ингуши, корейцы, русские и т.д.! Сидящий в окошечке, даже ничего не спросив, бухнул, печать на мою справку, я получил на почте деньги и, купив билет до Новосибирска, отправился в путь.

В моем купе ехало несколько демобилизованных солдат, которые отнеслись ко мне очень хорошо и звали «дедом» (я в это время отпустил большую бороду). Вечером все прошло хорошо, а ночью началась проверка, меня разбудили и спросили мои документы. Я подал проверяющим свое разрешение на проезд в Казахстан.

—    Пойдем с нами, — сказал проверяющий, едва взглянув на бумажку.

—    Куда? — спросил я.

—    Там разберем, куда!

—    Но в чем дело?

—    Печать треугольная, а должна быть круглая! — было мне ответом.

Солдаты пытались заступиться за меня: «Куда вы деда нашего?» —зашумели они. Но, конечно, это не помогло. На ближайшей станции меня выдворили из вагона, отвели в какой-то домик и посадили за решетку, в какую-то клетку, где уже сидел один «зверь» - какой-то пойманный невероятный бандит. Сложность положения была в том, что у меня не хватало денег на новый билет. Но судьба опять смилостивилась надо мной. К нашей клетке подошел какой-то военный — не тот, что меня задержал, а другой — и спросил: «Кто тут с поезда снятый? Иди, свободен». Я выбежал из помещения, когда поезд уже трогался. Мои соседи-солдаты, заметив меня в свете станционных огней, кричали: «Батя, батя - сюда!» Припустившись во весь дух, я бросился к своему вагону, и солдаты втащили меня уже на ходу.

В Новосибирске у меня была пересадка до Алма-Аты. В Алма-Ате я выполнил просьбу моего хорошего знакомого по Климину, поляка пана Пайдака, бывшего министра труда Польши. Арестованный советскими органами, он 5 лет просидел во владимирской тюрьме, после чего был навечно сослан в Сибирь. Он никак не мог связаться со своей живущей в Польше дочерью и попросил меня бросить его письмо дочери где-нибудь, но только не в Красноярском крае. Позднее я узнал, что брошенное мною в почтовый ящик в Алма-Ате письмо дошло, и пан Пайдак получил из Польши весточку.

 

 

В КАЗАХСТАНЕ

 

В ауле Ак-Куль мы прожили до 1959 года. Жена работала медсестрой, перебравшаяся сюда же в 1949 году дочь Люба — лаборанткой в санэпидемстанции, я устроился работать главным бухгалтером райздравотдела. Вначале мы снимали угол, потом построили собственный саманный домик, купили корову, завели кур, уток. Чуть ли не все население аула были сосланные: русские, немцы, чеченцы, азербайджанцы и др. Здесь, в Ак-Куле, мы пережили и смерть Сталина, и падение Берии, и начавшуюся реабилитацию таких, как мы. Наконец дошел черед и до нас. Привожу полностью полученный документ о реабилитации:

 

ПРОКУРАТУРА СССР

МОСКВА, Центр, Кузнецкий мост, 13, Григорову А.А.

Сообщаю: по протесту Прокурора РСФСР постановлением Президиума Верховного суда РСФСР от 19 октября 1956 года приговор Рязанского облсуда от 10-11 октября 1940 года в отношении Вас ОТМЕНЕНЫ и делопроизводство прекращено за отсутствием состава преступления.

Прокурор по надзору за следствием в органах Госбезопасности, юрист I класса НОВОКШЕНОВ.

N 2/7889 — 55   13 ноября 1956 года.

 

Так завершалась эта длившаяся свыше 16 лет тяжелая эпопея в нашей жизни. Марья Григорьевна получила извещение о реабилитации ее Верховным судом РСФСР раньше меня почти на целый год.

В 1957 году, после получения «чистых» паспортов, мы с женой поехали «в Россию». Побывали в Москве, в Риге, присматриваясь, где бы нам обосноваться, т.к. согласно постановлению правительства о реабилитации невинно осужденных в период «культа личности», нам предоставлялось право избрать для жительства любой город и право на внеочередное получение жилплощади. Побывав в России, мы в конце 1958 года вернулись в Казахстан, а в 1959 году решили поехать на родину свою и своих отцов — в Костромскую область.

 

 

СНОВА НА РОДИНЕ

 

По приезде в Кострому начались наши долгие хлопоты о получении жилья. Местные власти упорно не желали выполнять постановление о праве невинно осужденных на внеочередное получение жилплощади. Мы жили на частной квартире, и после трехлетней волокиты, в 1962 году, Марья Григорьевна написала жалобу на костромское начальство в ЦК КПСС. Вскоре я был неожиданно вызван в горком КПСС, где мне сказали, что жилье мне будет предоставлено в недельный срок. И действительно, через неделю я был вызван в горсовет, где мне в торжественной обстановке председатель горисполкома З. Балашова, до этого не желавшая со мной даже разговаривать, вручила ордер на двухкомнатную квартиру, поздравила, выразила сочувствие за все, пережитое нами, и даже «облобызала» меня.

После нашего «воссоединения» мы несколько лет искали нашу вторую дочь Галю, которой в 1940 году, на момент нашего ареста, было шесть лет. Галя была воспитана Хомутовыми так, что вскоре забыла нас, своих родителей. С большим трудом нам удалось напасть на ее след и найти ее в Ростове-на-Дону, где она и живет до сего дня, работая инженером-конструктором в одном институте. Сперва, получив от нас письмо, Галя «отреклась» от нас, но вскоре, после XX съезда КПСС, изменила свое первоначальное суждение, и сейчас она — любящая своих родителей и преданная дочь.

В Костроме я устроился работать бухгалтером на Костромском хладокомбинате, откуда вышел на пенсию в 1964 году. Именно тогда я наконец-то смог заняться делом, к которому давно лежала моя душа, — историей нашего рода Григоровых и другими историческими исследованиями.

Я с ранних лет интересовался историей вообще, историей нашей Родины, историей войн, мои самые юные годы прошли под впечатлением проходивших тогда войн: англо-бурской (1899 — 1902), китайской (1900) и русско-японской (1904—1905). С детских лет мне запомнились такие слова, как «Леди-Смит», «Блумфонтен»,— места сражений в Южной Африке, «Тяньцзинь», «Таку», «Пекин» — места китайской войны, «Порт-Артур», «Вафангоу», «Ляоян», «Шандун», «Цусима» — места сражений русско-японской войны. Я очень рано знал всю военно-морскую историю России, состав флота и его командиров, состав русской армии.

Столетний юбилей Отечественной войны 1812 года еще более «подогрел» мой интерес к военному прошлому Родины. Я до сих пор помню названия полков, военачальников и места сражений. Также был у меня велик интерес и к прошлому нашей фамилии. Я с большим интересом читал в старинных журналах и газетах, хранящихся в нашем доме, про своих предков — Соймоновых, Вышеславцевых, Григоровых... И вот, выйдя на пенсию, я усиленно занялся работой в архивах и библиотеках по розыску интересующих меня сведений.

Случилось так, что ныне покойная Мария Михайловна Шателен, внучка драматурга А.Н. Островского, старая знакомая семьи моей жены, узнав о том, что мы живем в Костроме, обратилась ко мне с просьбой поработать в Костромском архиве над историей усадьбы Островских Щелыково и ее прежних владельцев — Кутузовых. С 1964 года я стал работать в архиве над этими темами. Можно добавить, что семья А.Н .Островского была близко знакома с нашей семьей. Мой дед был сослуживцем драматурга по «мировому съезду» Кинешемского уезда, а отец — сослуживцем сына А.Н.Островского, Сергея Александровича. И вот, работая в архиве, я увидел, как много там сохранилось всякого рода документов рода Лермонтовых: тут были и родословные, и копии метрик, и описания имений, завещания, купчие, послужные списки, судебные дела и много другого — ведь Лермонтовы в течение трех веков были землевладельцами и дворянами костромского края. Я увлекся историей лермонтовского рода и убедился, что ни один из исследователей - лермонтоведов никогда не обращался к такому богатому хранилищу, содержавшему столько никогда не публиковавшихся документов. И именно поэтому как в появлявшихся в печати родословных, так и в разного рода других публикациях помещалось и продолжает помещаться много неверных сведений.

Работая над «лермонтовской» темой, я опубликовал ряд статей в местной печати. Работа эта перешла затем в увлечение историей всего костромского дворянства. И вот, отдав свыше 20 лет архиву, я собрал большое количество документов о многих дворянских фамилиях, составил картотеку более чем на 5 тысяч имен. Увлекшись генеалогией, я завел знакомства с рядом известных генеалогов — московских, ленинградских и в иных городах, а также с краеведами и музейными работниками ряда областей. Сам неоднократно ездил во многие города для сбора нужных мне сведений, выступал с докладами о своих «поисках и находках». Я считаю, что генеалогия, тесно соприкасающаяся с уже получившей полную реабилитацию генетикой, — важное и интересное дело, способствующее лучшему познанию истории и исторических процессов. Несмотря на то, что мне идет девятый десяток лет, я еще хочу по мере своих сил внести какой-либо вклад в полюбившуюся мне отрасль исторической науки — генеалогию.