Воспоминания Александра Наумова – одноклассника Владимира Ульянова – Ленина.

 

 

Воспроизводимые ниже отрывки из двухтомных мемуаров Александра Николаевича Наумова «Из уцелевших воспоминаний. 1868-1917», изданных его вдовой Анной Константиновной и дочерью Ольгой Александровной Кусевицкой в Нью-Йорке в 1954-1955 годах, имеются в Интернете и в настоящее время.

В полном объеме они воспроизведены на сайте http://ldn-knigi.lib.ru , за что мы должны быть благодарны сайтовладельцам, выполнившим крайне занудливую и кропотливую работу по сканированию (без полистной расшивки томов) этого большого по объему труда отставного сановника Российской империи.

Читать отсканированный шрифт текста старой орфографии очень неудобно, да и в полном объеме достаточно скучно.

Автор мемуаров, Александр Николаевич Наумов, кичился древностью своего дворянского рода и скрупулезно сообщал на страницах своих воспоминаний все генеалогические, матримониальные, мезальянсные и другие подробности жизни и быта своих многочисленных благородных родственников. Эти страницы составляют значительную часть его обширных мемуаров, посвященных первым 50-и годам его долгой жизни, и читать их с упоением могут только представители новоявленного дворянского сословия.

Самая ценная часть мемуаров касается встреч и взаимоотношений Наумова с интересными людьми своего времени. Прежде всего, с Владимиром Ульяновым, волею случая, оказавшимся его одноклассником.

Именно воспоминания Наумова о Ленине и учебе в Симбирской гимназии я решил полностью воспроизвести в современной орфографии. В некоторых случаях, для сохранения колорита, текст приводится с сохранением дореволюционных орфографических и грамматических правил.

Интересны также воспоминания и рассуждения Наумова о других исторических личностях: Николае Втором, Витте, Столыпине, а также о коллегах в период исполнения Наумовым обязанностей министра земледелия

 (Части IX и X Книги II-ой Воспоминаний). 

 

 

А.Н. Наумов «Из уцелевших воспоминаний 1868-1917»  Нью-Йорк 1955  http://ldn-knigi.lib.ru

 

Шрифтом Arial мною внесены поясняющие примечания

 

 

Появился я на Божий свет в ночь с 20 на 21 сентября (ст. ст.) 1868 года в гор. Симбирске в так называемом «Ермоловском» доме — большом двухэтажном каменном особняке, стоявшем на видном месте Московской улицы.

 

Родителями моими были — Николай Михайлович Наумов и Прасковья Николаевна, урожденная княжна Ухтомская. Тот и другая принадлежали к старинным русским родам.

 

Наумовы ведут свое происхождение от родоначальника Наума, сына Павлина, выходца из «свицких земель», вступившего на службу в XIV столетии к Великому Князю Симеону Гордому. Последующие поколения Наумовых в лице своих представителей являли собою беспрерывную серию служилых русских людей так или иначе привлеченных к делу собирания и строительства российской земли и государственности. Многие из них состояли в числе лиц в той или иной степени приближенных сначала к Великокняжескому, затем Царскому и, наконец, Императорскому Престолу, а один из моих предков, стольник Наумов, значился в списке избирателей на русское царство Михаила Федоровича Романова....

 

С 1875 — 1887 г., по зимам, мои родители, ради учения своих сыновей, жили в Симбирске. Сначала была наемная квартира в доме Данилова, около церкви Ильи Пророка, а затем дедушка подарил моему отцу дом - особняк, бывший Денисова, с обширным садом.

Все мои детские и юношеские годы, вплоть до окончания мною гимназического курса, проведены были в этом доме. Прежде чем переехать в него, отцу пришлось капитально всю усадьбу отремонтировать, причем в верхнем этаже (он был двухэтажный) были с обеих сторон устроены крытые галлереи, столь памятные для нашего детского времяпрепровождение. Из окон одной из них открывался незабываемый вид на Волжский простор, особенно во время весеннего разлива, с обычными его спутниками — плывущими пароходами, плотами, белянами и пр.

В верхнем этаже жили мы, дети, — трое сыновей, а в нижнем — родители, причем у отца и матери были свои „половины", а затем помещались: удобная столовая и большая зала - гостиная. Главное же достоинство нижнего этажа заключалось в расположенной около маминого будуара террасе, тоже с видом на Волгу и выходом прямо в сад.

„Весь Симбирск" бывал у моих гостеприимных родителей, и это немудрено, ибо добрая половина его были нашими родственниками. Деловые разговоры чередовались с веселой болтовней, музыка с картами, а про наше раздолье юношеских игр и забав в тенистом плодовом саду и говорить нечего — было где разгуляться и порезвиться!

 

В те времена средне-учебные военные школы назывались „военными гимназиями" и не носили того специально-военного характера, который был им придан в после -„Милютинский" период. Учительский персонал был большей частью составлен из лиц штатских по вольному найму, и лишь Директор, Инспектор и лица, обучавшие военному строю, принадлежали к воинским чинам.

 

В 1876 году в Симбирске было выстроено, в самом центре города, прекрасное и огромное здание (ныне – Суворовское училище, ул. Советская, д.7) для военной гимназии с обширным двором для строевого обучение и гимнастики. Красно-кирпичного цвета корпус этого здания состоял из трех этажей, которые впоследствии, при переименовании гимназии в Кадетский Корпус (1881 г.), соответствовали делению состава учащихся на три роты.

 

Потом, с 1881 г., все переменилось. Гимназия была преобразована в кадетский корпус. В общем, и внешне, и внутренне характер прежнего военно-гимназического быта и учение существенно изменился, к лучшему или худшему, трудно сказать. Думается, что излишняя формалистика для детей гимназического возраста явилась в ущерб сути учения и воспитание.

 

Я пробыл в военной гимназии два с половиной года. Сначала, будучи в первом классе, я езжал из нашего дома в гимназию совместно с моими братьями на небольшой долгушке с неизменным нашим Иваном; последние же полтора года только с братом Николаем, так как старший, Димитрий, в то время проходил курс в Петербурге в Николаевском Кавалерийском Училище.

 

В военной гимназии было у меня в то время много родных и друзей в других отделением и классах: годом старше учился мой двоюродный брат кн. Михаил Ухтомский, троюродный брат Александр, „Капка" Беляков, Михаил Валуев, братья Депрейс Михаил и Николай, Герман Молоствов (последние трое все Казанские), Языковы и др.. Со всеми ними у меня осталась тесная дружба и после перехода моего в 1881 г. из военной гимназии в классическую в том же Симбирске.

 

Не без грусти узнал я о решении моих родителей перевести меня в классическую гимназию. Трогательно было мое прощание с военными товарищами. Праздники рождественские 1880-1881 г.г. я „прогулял" как следует. Учителями военной гимназии задано было много по разным предметам, особенно Рязановым по русскому языку, как раз на эти каникулы; после же решение моих родителей, я оказался свободен от прежних обязательств и праздники провел воистину празднично, от всяких заданных уроков отдыхая. Зато после пришлось усиленно работать, главным образом, по изучению и усвоению совершенно для меня незнакомого латинского языка. В 39 уроков я прошел основательно двухгодичный курс латинской грамматики и весной сдал благополучно свой вступительный экзамен, превратившись таким образом в третьеклассника Симбирской классической гимназии.

 

Осенью 1881 года, т. е., в год вступление моего в 3й класс Симбирской классической гимназии, я оставался в нашем доме, на Большой Саратовской (ныне – ул. Гончарова), у моих родителей один. Старший брат Димитрий в то время хворал, как об этом ранее я упомянул, а брат Николай поступил в Петербурге в Михайловское Артиллерийское Училище. Я жил наверху, имея в своем распоряжении три комнаты и две боковые галлереи. Из одной из них открывался редкий по своей красоте и грандиозности вид на долину Волги, вплоть до Сентилеевских гор.

Усадебное городское место наше было огромное. С одной стороны дома имелся обширный двор, на котором были расположены конюшни, коровник, каретный и дровяной сараи, погреб и пр. За перечисленными постройками простирался большой пустырь, заросший бузиной и репейником. По другую сторону дома шел, пространством с добрую десятину, если не больше, наш столь памятный мне сад, расположенный вдоль всей СтароТеатральной площади вниз до начала „ПетроПавловского" спуска, ведущего из города к Волжским пристаням.

Перемена получилась для меня во всех отношениях огромная. Прежде всего, самое более чем скромное, здание новой гимназии (ныне – ул. Советская, д.18) сильно отличалось от великолепных аппартаментов прежнего военно-учебного корпуса, где самые классы, физические и др. рабочие кабинеты, гимнастические и рекреационные залы на много были обширнее, светлее, чище и лучше обставлены.

Состав учительского персонала также был далеко не схожим с тем, к которому я за два с половиной года успел привыкнуть. Начать с директора: вместо маленького генеральски важного Якубовича, передо мной очутился человек средних лет, одетый в просторный синий вицмундир, большого роста, кряжистый, широкоплечий, с огромной стриженой бобриком головой, сильно скуластый с маленькими стрижеными усами под мясистым носом и небольшими, но умными глазами, пронзительно выглядывавшими из-под сильно развитого лобного бугра.

То был Феодор Михайлович Керенский, сравнительно недавно до моего поступление в гимназию назначенный из Казани, вместо Ивана Васильевича Вишневского, отбывшего чуть ли не 25-тилетие своего директорства и оставившего после себя тяжелое наследство в смысле порядка управления.

Феодор Михайлович, благодаря своей исключительной энергии, быстро начал все улучшать и подтягивать. Он был  директором активным, отзывчивым, во все вникавшим, за всем лично наблюдавшим. Враг лжи и притворства, Керенский был по существу человеком добрым и справедливым. Образованный и умный, он являлся вместе с тем, исключительным по своим способностям педагогом. Мне посчастливилось попасть в классы пятый и шестой, в которых, помимо директорства, он нес обязанности нашего воспитателя, одновременно состоя учителем словесности и латинского языка.

Феодор Михайлович прекрасно владел русской речью и любил родную литературу, причем система преподавание его была для того времени совершенно необычная. Свои уроки по словесности он, благодаря присущему ему таланту, превращал в исключительно интересные часы, во время которых с захватывающим вниманием заслушивались своим лектором, для которого в эти часы не существовало никаких оффициальных программ и учебников с обычными отметками чиновников педагогов: „от сих до сих". Благодаря подобному способу живого преподавание, мы сами настолько заинтересовывались предметом русской словесности, что многие из нас, не ограничиваясь гимназическими учебниками, в свободное время дополнительно читали, по рекомендации того же Феодора Михайловича, все относившееся до родной словесности. Девизом его во всем было: „поп multa, sed multum". Так он требовал при устных ответах, того же он искал и при письменных сочинениях, к существу и форме коих он был особенно строг. Благодаря этому Феодор Михайлович приучил мыслить много, но высказывать и писать лишь экстракт продуманного в краткой, ясной и литературной форме.

Уроки словесности Феодор Михайлович преподавал с V-го до последнего класса, а латинский язык, к сожалению, лишь в V-м и VI-м классах. Говорю: к сожалению потому, что Феодор Михайлович и в этом отношении оказался необычным педагогом. Как это ни парадоксально, но мы охотно ждали уроков даже латинского языка, благодаря опять таки незаурядной личности нашего педагога и его неказенной системе преподавание. Дело в том, что вместо зазубривания всех правил и частностей сложной латинской грамматики, мы их усваивали попутно при чтении классиков, причем чтение это обставлено было Феодором Михайловичем опять таки совершенно по-иному, чем обычно у других учителей. Он не задавал нам известные уроки, а, приходя в класс, брал сочинение Овидия Назона, Саллюстия, Юлия Цезаря или др. и давал кому-нибудь читать a livre ouvert, лично помогая, когда нужно, переводившему, и попутно объясняя содержание читаемого в таких увлекательных разсказах и ярких красках, что все мы в конце концов сами напрашивались на подобное чтение. Вместо мертвечины, получался интересный живой предмет ознакомление с древней Римской историей и литературой по подлинным источникам. В конце VI -ого класса мы легко читали Римских классиков и знали все необходимое в смысле грамматических требований даже при исполнении т. н. знаменитых extemporalia.

Лично ко мне Феодор Михайлович относился очень хорошо, ценил мои успехи, а в последние годы заставлял меня громко читать классу вместо себя, чем, не скрою, я бывал немало горд и польщен.

Прошли года. Я окончил курс; после этого вскоре Феодор Михайлович получил повышение, будучи переведен Окружным Инспектором в Ташкент. Более мы с ним никогда не встречались. И вот, спустя 25 лет, на фоне взбаломученной рядом государственных реформ столичной жизни появился Керенский, Александр Феодорович, сначала в качестве представителя крайней оппозиционной партии четвертой Государственной Думы, а затем, после февральской революции 1917 года, на ролях виднейшего руководителя Временного Правительства... Конец его карьеры известен... Смотря, бывало, на него, странно и больно было мне сознавать, что этот маленький, худенький, нервный политический смутьян и болтун мог быть сыном почтенного Феодора Михайловича.

 

Продолжу свои воспоминания про педагогический персонал Симбирской классической гимназии.

Особенно запечатлелась в моей памяти типичная фигура Ивана Яковлевича Христофорова, нового инспектора, коренным образом непохожего на бывшего моего инспектора по военной гимназии, образованного и благовоспитанного полковника Егора Ивановича Ельчанинова.

Происходя из духовного звания и окончив курс семинарии, Иван Яковлевич продолжал говорить на „о" и преподавал греческий язык с типичным бурсацким произношением. В непосредственном его ведении был гимназический пансион, содержавший в себе до 40 гимназистов, которых инспектор считал своей полной крепостной собственностью.

Ближайшим помощником Христофорова по части инспекторского сыска и наблюдения был помощник классных наставников — Иван Николаевич Романов, по прозвищу „сыч". На самом деле, редко можно было бы найти человеческую физиономию более схожую именно с упомянутой ночной хищной птицей, чем у этого Ивана Николаевича... При этом вся фигура его, костлявая, сутуло-согнутая действительно во многом напоминала ночного пернатого хищника... Немало ему, бедному, пришлось переиспытать за свою долгую службу от безжалостных школяров, чего-чего только не выдумывавших для извода своего неказистого и нелюбимого сыщика надзирателя.

Учитель Александр Федорович Пятницкий, подготавливавший меня для вступления в классическую гимназию, вскоре скончался, и вместо него, для преподавания латинского языка был приглашен в старшие классы Павел Васильевич Федоровский, а в младших (до 5-го кл.) учил означенному предмету Николай Михайлович Моржов, красивый, яркий брюнет, с большой мелкокурчавой бородой, чрезвычайно симпатичный, взыскательный, но справедливый, а главное, интересный преподаватель. Не так приходится мне вспоминать о Павле Васильевиче Федоровском, к которому попали мы после Федора Михайловича Керенского, перешедши в 7-ой класс.

Лучшие ученики класса Ф. М. Керенского, попав к Федоровскому, за первую четверть еле-еле натянули среднюю тройку. Волей-неволей, пришлось всем нам выучить назубок конспект латинской грамматики, составленный бездарным Федоровским, и бормотать ему, кстати и некстати, его латинскую мудрость. За полгода подобного преподавание наш класс стал неузнаваем: вместо интереса к чтению классиков, мы стали смотреть на часы Федоровского, как на неизбежное зло.

Всех нас нервировало самое появление этого „чижа" (прозвище Федоровского). Семеня и прискакивая своими маленькими ножками, Павел Васильевич стремительно „взлетал" на высокую кафедру и, не успев еще открыть журнала, как-то кряхтя и все время причмокивая, начинал вызывать кого-либо из учеников для ответа на заданный накануне урок. Стоило ученику немного замяться, как „чиж", все время ерзая на стуле и мотая безпрестанно головой, сразу выкрикивал целую серию фамилий на подмогу. В результате получалась сплошная неразбериха ответов, волнение самого Федоровского, и журнал уснащался целой фалангой всяческих отметок.

Павел Васильевич был до крайности пристрастен: были у него любимцы, но были ученики, к которым несправедливая придирчивость его не знала границ, за что однажды он жестоко поплатился. Один из моих товарищей, доведенный подобными придирками до состояния лютого озлобление, перед приходом его в класс, взял и воткнул в сиденье учительского стула иголку. „Чиж" прилетел и сразу же наскочил на предуготовленное орудие мести. Пришлось бедному юноше покинуть гимназию.

Греческий язык с 3-го класса и до окончания курса преподавал нам Иван Алексеевич Ежов — крепкий мужчина средних лет и роста, худой, у которого вся наружность была рыжая. Походка и речь его были всегда размеренно спокойными. Никогда не видали мы его чрезмерно раздраженным, но вместе с тем никто Ежова не замечал когда-либо улыбавшимся. Дельный, обстоятельный преподаватель, Иван Алексеевич был необычайно строг и требователен, считался грозой гимназии и пятерки никому не ставил, шутя говоря, что он сам на высший балл своего предмета не знал. В старших классах Ежов сделал исключение лишь Вл. Ульянову (будущий Ленин).

Историю и географию преподавал нам милый, симпатичный Николай Сергеевич Ясницкий — молодой, высокий, худой, с умным, рябоватым, почти безусым лицом и прекрасными, светлыми, вьющимися волосами. Николай Сергеевич знакомил нас с сущностью его предметов с увлечением, часто не ограничиваясь кратким содержанием оффициальных учебников. Недостаток его заключался в излишней торопливости речи и крайней нервности всего его поведения.

Новые языки преподавали нам: немецкий — Яков Михайлович Штэйнгауэр; французский — Адольф Иванович Пор. По поводу первого надо сказать так: сколько лет существовала в Симбирске сама гимназия, столько и состоял при ней учителем немецкого языка почтеннейший и милейший Яков Михайлович, успевший издать свой собственный учебник, очень распространенный во всем Казанском Учебном Округе. Дослужившийся до статского советника и шейного Владимира, Штэйнгауэр был настоящий ветеран по педагогике, всеми уважаемый и любимый. Его ученики мало боялись, но все же занимались его предметом в общем добросовестно. Ко мне лично старик относился особенно мило и сердечно, но, увы, слишком снисходительно, никогда почти меня не спрашивая, в силу чего за шесть лет гимназического курса я значительно перезабыл язык.

Французский язык проходили мы под руководством Адольфа Ивановича Пора — высокого, здоровенного швейцарца, довольно красивого брюнета с тщательно расчесанными густейшими волосами на голове и раздвоенной плотной солидной бородой. Это был серьезный и дельный педагог, который умел нас, школьников, заставлять заниматься и слушаться.

Что было исключительно плохо поставлено в гимназии и чего еще не мог или не успел Керенский реформировать и улучшить — это преподавание математики, представителями коей были какие-то ископаемые экземпляры, вроде старика Н. М. Степанова и полусумасшедшего А. Э. Федотченко. Первый был древний старик, еле ходивший, довольно благообразной внешности, белый как лунь, с широкой русской бородой. Преподавал он в младших классах скучно, нудно, заражая всех своей собственной нелюбовью к преподаваемому предмету, который, видимо, надоел ему самому до тошноты. Благодаря этому, развлечения ради, старик, вместо преподавания, вдавался в разные постороннее разговоры и препирательства с малышами, а сии последние, праздности ради, в свою очередь, тоже не оставались в долгу, приготовляя, время от времени, старику разные бенефисные представления, вроде того, что запускали в класс перед его приходом разных пичужек, благодаря чему весь урок проходил в ловле таковых под аккомпанемент изысканных ругательств картавого старика.

От Степанова дети переходили к учителю математики и физики в старших классах, А.Э. Федотченко (или „Федот", как его сокращенно именовали гимназисты). До сих пор для меня является загадкой, как могли держать преподавателем, да еще математических наук, такого до комизма странного, я бы сказал — душевнобольного субъекта, каким был Федотченко. Начать с того, что он страдал болезнью — „боязнью пространства".

Придя в класс, он, бывало, начнет спрашивать. Ученик давно кончит свой ответ, а „Федот" все еще чего-то ждет, видимо думая совершенно о другом. Отметки ставил он часто невпопад, в несоответствии с справедливой оценкой знаний. Урок задавал больше по учебнику, если же бывало начнет сам объяснять, то обращаясь к классу, он все время заглядывал в тот же учебник, без помощи которого он двух слов не мог связать...

Надо удивляться, как терпели таких учителей и как еще находились такие товарищи, правда, единицы, вроде моего кузена гр. Вл. Толстого, которые по окончании Симбирской гимназии, шли в Университет на математический факультет! Очевидно, к этому влекло собственное их природное призвание, а не результат преподаваний Степановых и Федотченок!..

 

После дружной товарищеской семьи военной гимназии мне было на первых порах нелегко привыкнуть к новой весьма пестрой среде моих одноклассников по классической гимназии. Там большинство было тесно связано единством происхождения (дети офицеров), воспитания и возраста, в результате чего все в классе быстро сходились на товарищеское „ты", остававшееся на всю последующую их жизнь. Здесь же, в гражданской школе, я застал полное различие во всех упомянутых отношениях; поэтому замечалась некоторая натянутость в товарищеских взаимоотношениях, и если проявлялось какое-либо более тесное сближение, то таковое усматривалось между юношами, имевшими между собой ту или другую лишь групповую, а не внеклассную общность. Дети чиновников всяких рангов, дворянских, купеческих, мещанских, крестьянских семей, служащих всяческих профессий, чернорабочих — все это мешалось в одном общем здании и классе, приурочиваясь к одному совместному обучению.

В нашем третьем классе я застал 30 учеников, из которых дошло до выпускных гимназических экзаменов не более половины.

Центральной фигурой во всей товарищеской среде моих одноклассников был, несомненно, Владимир Ульянов, с которым мы учились бок о бок, сидя рядом на парте в продолжение всех шести лет, и в 1887 году, окончили вместе курс. В течение всего периода совместного нашего с ним учения мы шли с Ульяновым в первой паре: он — первым, я — вторым учеником, а при получении аттестатов зрелости он был награжден золотой, я же серебряной медалью.

Маленького роста, довольно крепкого телосложение, с немного приподнятыми плечами и большой, слегка сдавленной с боков головой, Владимир Ульянов имел неправильные — я бы сказал — некрасивые черты лица: маленькие уши, заметно выдающиеся скулы, короткий, широкий, немного приплюснутый нос и вдобавок — большой рот, с желтыми, редко разставленными, зубами. Совершенно безбровый, покрытый сплошь веснушками, Ульянов был светлый блондин с зачесанными назад длинными, жидкими, мягкими, немного вьющимися волосами.

Но все указанные выше неправильности невольно скрашивались его высоким лбом, под которым горели два карих круглых уголька. При беседах с ним вся невзрачная его внешность как бы стушевывалась при виде его небольших, но удивительных глаз, сверкавших недюжинным умом и энергией. Родители его жили в Симбирске. — Отец Ульянова долгое время служил директором Народных училищ. Как сейчас помню старичка елейного типа, небольшого роста, худенького, с небольшой, седенькой, жиденькой бородкой, в вицмундире Министерства Народного Просвещение с Владимиром на шее...

Ульянов в гимназическом быту довольно резко отличался от всех нас — его товарищей. Начать с того, что он ни в младших, ни тем более в старших классах, никогда не принимал участие в общих детских и юношеских забавах и шалостях, держась постоянно в стороне от всего этого и будучи безпрерывно занят или учением или какой-либо письменной работой. Гуляя даже во время перемен, Ульянов никогда не покидал книжки и, будучи близорук, ходил обычно вдоль окон, весь уткнувшись в свое чтение. Единственно, что он признавал и любил, как развлечение, — это игру в шахматы, в которой обычно оставался победителем даже при единовременной борьбе с несколькими противниками. Способности он имел совершенно исключительные, обладал огромной памятью, отличался ненасытной научной любознательностью и необычайной работоспособностью. Повторяю, я все шесть лет прожил с ним в гимназии бок о бок, и я не знаю случая, когда „Володя Ульянов" не смог бы найти точного и исчерпывающего ответа на какой-либо вопрос по любому предмету. Воистину, это была ходячая энциклопедия, полезно-справочная для его товарищей и служившая всеобщей гордостью для его учителей.

Как только Ульянов появлялся в классе, тотчас же его обычно окружали со всех сторон товарищи, прося то перевести, то решить задачку. Ульянов охотно помогал всем, но насколько мне тогда казалось, он всё же недолюбливал таких господ, норовивших жить и учиться за чужой труд и ум.

По характеру своему Ульянов был ровного и скорее веселого нрава, но до чрезвычайности скрытен и в товарищеских отношениях холоден: он ни с кем не дружил, со всеми был на „вы", и я не помню, чтоб когда-нибудь он хоть немного позволил себе со мной быть интимно-откровенным. Его „душа" воистину была „чужая", и как таковая, для всех нас, знавших его, оставалась, согласно известному изречению, всегда лишь „потемками".

В общем, в классе он пользовался среди всех его товарищей большим уважением и деловым авторитетом, но вместе с тем, нельзя сказать, чтоб его любили, скорее — его ценили. Помимо этого, в классе ощущалось его умственное и трудовое превосходство над всеми нами, хотя надо отдать ему справедливость — сам Ульянов никогда его не выказывал и не подчеркивал.

Еще в те отдаленные времена Ульянов казался всем окружавшим его каким-то особенным... Предчувствие наши нас не обманули. Прошло много лет и судьба в самом деле исключительным образом отметила моего тихого и скромного школьного товарища, превративши его в мировую известность, в знаменитую отныне историческую личность — Владимира „Ильича" Ульянова-Ленина, сумевшего в 1917 году выхватить из рук безвольного Временного Правительства власть, в несколько лет путем безпрерывного кровавого террора стереть старую Россию, превратив ее в СССРию, и произвести над ней небывалый в истории человечества опыт — насаждение коммунистического строя на началах III-его Интернационала. Ныне положен он в своем нелепом надгробном Московском мавзолее на Красной площади для вечного отдыха от всего им содеянного...

Наследство оставил Ульянов после себя столь безпримерно-сложное и тяжкое, что разобраться в нем в целях оздоровления исковерканной сверху донизу России сможет лишь такой же недюжинный ум и талант, каким обладал, отошедший ныне в историю, гениальный разрушитель Ленин.

Недавно мне принесли номер газеты „За свободу" от 2 июня 1924 года, небезынтересный для характеристики Ульянова в описываемое мною время. В статье, озаглавленной: „Аттестат зрелости Ленина" (подлинный документ, хранящейся в Институте Ленина в Москве), — помещен текст протокола о допущении к экзаменам Владимира Ульянова и его аттестат зрелости, а в особом примечании к упомянутому протоколу имеется приписка: „Ульянов и Наумов подают наибольшие надежды на дальнейшие успехи. Оба заявили, что они желают поступить на юридический факультет. Ульянов — на Казанский и Наумов — на Московский". Кроме того, директор Симбирской гимназии Ф. Керенский написал Ульянову обширную рекомендацию, в которой, между прочим, говорится, что после смерти отца, мать Ленина сама сосредоточила все свое внимание на воспитании сына. Основой воспитания была религия и разумная дисциплина. Рекомендация Керенского кончается следующей фразой: „Мать Ульянова предполагает не оставлять сына без своего надзора и во время университетских занятий". Эта рекомендация была нужна для того, чтобы Ульянов, после казни его брата Александра, был принять без подозрений в Казанский Университет.

Воистину — „пути Божии неисповедимы"!

 

В детстве я рос довольно слабым ребенком. Таким же оставался я и в младших классах, несмотря на мой вид полненького, румяного во всю щеку, мальчика. Как-то раз, будучи в 4 классе, вступив в общее побоище с противником (обычно враждовали два отделения одного и того же класса, т. н. „нормальные и „параллельные", которые после VI класса сливались в один), я очутился лицом к лицу с неприятелем-гимназистом, которого я терпеть не мог за постоянные ко мне приставание, вышучивание и издевательства. Воспользовавшись моментом военных действий, я хотел, как говорится, свою душу отвести и закатил ему здорового (так, по крайней мере, казалось мне) тумака, но увы, не успел опомниться, как сам получил „сдачу", да при этом такую сильную, „затрещину", что очутился растянувшимся где-то в углу под партой с разбитой физиономией... Раздался общий хохот и столь знакомый мне отвратительный насмешливый голос моего счастливого соперника: „Туда же дрянь лезет драться! Вот и валяйся теперь там, барская косточка!".

С раннего детства самолюбивый, я долго не мог отойти от пережитых под партой своих унижений, затаив в детском маленьком обиженном сердчишке неудержимое чувство мщение, которое вылилось у меня вскоре в определенное сознание самой срочной необходимости начать вырабатывать из себя физически сильного человека. И вот с 14 лет начал я над собой работать в этом смысле, пользуясь советами опытных людей, причем со стороны отца я встретил полное сочувствие и поддержку, благодаря чему рядом с моей комнатой в проходной большой комнате, где раньше спали мои братья, отец устроил мне все необходимые приспособления для гимнастических упражнений (лестницу, кольца, трапецию, турник, козлы к пр.).

С раннего утра я сбегал вниз во двор к дворнику Федору, колол, пилил дрова, затем проделывал разные гимнастические упражнения; в этом отношении советами много помог мне брат Николай — сам прекрасный гимнаст. В спальне у меня на почетном месте появились гири. Упражнялся я во всякое время, сильно увлекаясь своим новым спортом и, тихо про себя, радуясь несомненным своим достижением.

Само собой, я решил выступить на арену мщения не торопясь, когда смогу почувствовать себя „силачём" (почетнейшее в то время среди гимназистов наименование некоторых счастливцев). Летние каникулы тоже проходили у меня все время в физических упражнениях: верховой езде, ежедневной гребле, ходьбе, бегании, рубке, пилке, работе в разных мастерских, саду и пр.

Все это любовно и сознательно проделывалось мною. Впереди была одна мечта — быть „силачём"! В самом деле, „креп" я сам у себя на глазах и не только физически, но и духом — на самом себе испытывая правильность мудрого латинского изречение: "mens sana in corpnre sano". Работая так над собой, я в классах сторонился от „братоубийственных" стычек, предоставляя заклятым борцам продолжать считать меня в этом отношении „ничтожеством", „дрянью"...

Но вот в 7-ом классе, когда мне минуло 17 лет, случилось нечто неожиданное для моих друзей и главное недругов, но очевидно заслуженное за многолетнюю мою упомянутую подготовку. Тот самый „задира", которому я был обязан начатым своим физическим саморазвитием, на глазах многих товарищей так стал ко мне приставать, что я решил нарушить, наконец, свое долготерпение. Результат превзошел все мои ожидание и ошеломил присутствующих... Поражение моего давнего противника оказалось полное — под партой, вместо меня, теперь очутился он сам; разница была только в годах: тогда мне было всего 14 лет, а теперь валялся на полу 18-тилетний детина.

С тех пор я ощущал вокруг себя мир и благодать, прослыв за „силача".

Гимнастику свою после описанного акта отмщения я не только не забросил, но продолжал еще усиленнее ею увлекаться, особенно в годы студенчества, не оставляя укоренившейся привычки к ежедневным физическим упражнением до весьма почтенного возраста, чуть ли не до нового своего звание „дедушки"...

Оглядываясь на много десятков лет назад, я не могу сказать, чтоб у меня остались какие-либо плохие воспоминания о моих бывших товарищах-одноклассниках. Среди них не было ни особенных озорников, ни особо досаждавших „задир". В общем, отношения со всеми ними лично у меня были самые добрые, а с некоторыми даже задушевно-дружеские, как, например, с Владимиром Варламовым.

С ним объединяла нас общая страсть к театру. Вместе участвовали мы в любительских спектаклях, читали друг другу излюбленный произведение русских классиков и пр. Дружба с ним еще более окрепла во времена совместного нашего студенчества и оставалась на всю нашу жизнь. По окончании курса Московского Университета, Варламов пошел по Судебному Ведомству — сначала был судебным следователем, затем членом Симбирского Окружного Суда. При общей эвакуации в 1917 — 1918 г., во время большевистской революции, он, как и все симбиряки, попал в Сибирь, где спустя два года скончался от тифа.

Не могу не вспомнить среди бывших моих приятелей-одноклассников певцов: Писарева, Прушакевича и Дардальонова — тенора, баса-октавы и баритона — которые считались главными устоями гимназического церковного хора. Действительно, все они превосходно пели на клиросе и в особенности отличались при исполнении великопостного „Да исправится молитва моя"..

Будничный день мой начинался с 7 ч. утра зимой и с 6 ч. утра в летнее время. Умывшись, первым долгом проделывал обычные свои упражнения на домашней гимнастике. Одевшись, сбегал на двор к Федору, успевал попилить, порубить дров, а в теплое время поработать даже немного в саду и огороде. В 8 часов утра пил чай с молоком и бутербродами, любил яйцо всмятку.

Захватив в ранец холодный завтрак, из тех же бутербродов, садишься, чтоб ехать в гимназию, к кучеру Ивану на дрожки или в санки с высокой ковровой спинкой, — каковые я видел лишь в Симбирске в помещичьих домах.

 

Следует отметить, что катался Наумов на дрожках и санках и в военную и в классическую гимназии исключительно из семейной дворянской спеси – расстояния в Симбирске были ерундовые (см. карты Симбирска-Ульяновска http://mapcatalog.ru/rus/city.php?sub_id=81&fed_id=9 ). Обратный путь ему позволялось проделывать более демократично – пешком, совместно с менее благородными одноклассниками.

 

Уроки в гимназии начинались с 9 часов утра. Предварительно за ½ часа все учащиеся собирались в церковном зале на молитву; затем с пятиминутными перерывами до 12 ч. проходило 3 урока, после чего от 12 до 12½ была т. н. большая перемена, во время которой завтракали. С 12½ ч. по расписанию полагалось еще 2 урока, которые к 2½ ч. дня кончались, и мы возвращались домой обычно пешком, гурьбой, с шумом и гамом вываливая с гимназического двора.

Обедали мы все вместе обычно в 3 часа в столовой. Часто бывали гости, старшие засиживались, а я, поблагодарив родителей, поднимался к себе наверх и принимался за уроки, которые, кстати сказать, задавали нам в объемистых размерах, так что до вечернего чая еле-еле удавалось их одолеть. Репетиторов у меня никогда не было. Господь помогал мне одному справляться с школьным делом, не обременяя и не безпокоя родителей, вносивших лишь ежегодно за меня сначала по 40 р., а затем по 60 р. за весь учебный год... Занятия мои шли удачно. Переходил я из класса в класс с наградами, окончил, как я раньше сказал, с медалью.

Воскресные и праздничные дни проходили у меня обычно в сообществе моих сверстников — родных и друзей. В числе первых, прежде всего, были двоюродные мои братья, князья Ухтомские, Михаил и Александр; затем троюродные: Александр Беляков, Михаил Валуев, гр. Толстые и наконец, в качестве ближайших друзей: Герман Молоствов, братья Депрейс, Михаил и Николай, и Сергей Быков. Александр Беляков или „Капка", как его все звали.

Все мои друзья и товарищи, воспитывавшиеся в военной гимназии, окончили курс тогда, когда я лишь перешел в седьмой класс Классической Гимназии, вследствие чего вся наша юношеская компания силою вещей разстроилась.

Горько и тяжело было нам всем друг с другом разставаться, а мне же даже несколько обидно, так как я невольно сознавал, что все мои друзья-кадеты едут в столицы, надевают форму юнкеров, следовательно становятся молодыми людьми, через два года офицерами, а я еще надолго должен пребывать в положении гимназиста — „синей говядины"!...

Вернусь я теперь в своих пересказах к памятному для меня времени — последней зиме, проведенной мною в Симбирске — кстати сказать — полной для меня всяческих искушений в смысле любимых мною зимних развлечений: вечеров, любительских спектаклей, концертов, катаний на тройках и пр. Всюду я принимал, по живости своего характера, самое горячее участие. Все это отнимало немало времени. Учебных же занятий было масса и приближалось ответственное время выпускных экзаменов.

 

Засев вплотную за учебники, я усиленно проработал до самых экзаменов.

 

Экзамены на аттестат зрелости делились на письменные и устные. Сначала сдавались первые, и вслед за ними, лишь те ученики допускались к устным, которые успешно выдержали письменные испытания. Требования того времени были доведены до крайних пределов — главным образом по знанию древних языков. Но тут приключилось одно обстоятельство, мною лично совершенно непредвиденное, о котором, как ни стыдно, а приходится упомянуть.

Дело в том, что из года в год при производстве выпускных письменных испытаний практиковался в Учебном Округе следующий порядок: все темы по экзаменационным предметам (по словесности, математике — алгебраические, геометрические и тригонометрические задачи, переводы на древние и новые языки) вырабатывались заранее в особом отделе Учебного Округа. Содержание их должно было храниться в величайшем секрете; в запечатанных конвертах эти темы подлежали пересылке непосредственно в руки самого директора гимназии, который их лично вскрывал лишь в самый последний момент, когда экзаменовавшееся приглашались в особую залу и разсаживались каждый за отдельный столик.

До сих пор для меня осталось тайной, каким образом это все произошло, но факт тот, что мы за неделю до открытия сессии письменных выпускных испытаний получили в копиях все темы, подлежавшие нашему разрешению при сдаче экзаменационных ответов. Помню, что за это с меня, как и со всех моих товарищей по выпуску, сколько-то взяли денег, очевидно, для оплаты добытия этой страшной и важной для нас тайны, от судьбы которой зависело все наше будущее. Факт остается фактом, и мы через какие-то „темные" силы все темы узнали заранее.

Между прочим, вспоминается мне задание по словесности: „Характеристика Бориса Годунова по произведениям Пушкина". В наших руках имелись также тексты диктовок по всем языкам и задач по математике. Стали мы спешно соответствующим образом подготавливаться, как вдруг, накануне самых экзаменов, разошелся среди нас, и без того нервно настроенных и утомленных юношей, слух будто, в силу замеченных злоупотреблений, из Округа ко дню экзаменов будет прислано совершенно новое содержание всех письменных заданий, во всяком случае иное, чем имевшееся у нас на руках. Растерянности нашей не было конца. Спокойнее всех был Владимир Ульянов, не без усмешки поглядывавший на своих встревоженных товарищей: очевидно, ему, с его поразительной памятью и всесторонней осведомленностью, было совершенно безразлично.

Как сейчас помню жуткий момент утра того дня, когда мы все, сдававшие экзамены на аттестат зрелости, были собраны в залу, смежную с помещением гимназической церкви; размещены мы были каждый за отдельным столиком и с замиранием сердца взирали на крупную фигуру в служебном вицмундире нашего директора Керенского. В его руках виднелся объёмистый, за большой казенной печатью пакет, который Феодор Михайлович немедленно вскрыл, вынул из него лист, приблизил его к своим глазам, фыркнул и, промолвив свое обычное „нда", отчетливо объявил: „Тема для сочинения по словесности нижеследующая"... трудно передать, что происходило в юных сердцах экзаменовавшихся в ожидании дальнейших слов Керенского....

В наших умах невольно мелькало такое соображение: все зависит от начала — если тема иная, чем та, о которой нам из Округа сообщили, стало быть слух о перемене верен и вся наша подготовка гибнет; если же та самая — все спасено... „Характеристика Бориса Годунова по произведениям Пушкина", расчлененно провозглашает директор.

Уф! У всех лица прояснились. Керенский повторно продиктовал наименование темы, предупредив, что на изготовление письменной работы дается всего лишь пять часов, по истечении которых все будет у экзаменовавшихся отобрано.

Во все последующие письменные экзаменационные дни по остальным предметам все прошло так же гладко и благополучно. К устным испытанием были допущены все.

Прошло с тех пор немало времени, но до сих пор при воспоминании о той обстановке, при которой пришлось сдавать свои письменные экзамены, испытываешь чувство не только некоторой неловкости, но и полного стыда перед совершенным нами в то юношеское время. Единственным оправданием себе самому нахожу лишь то, что поступал я тогда не по своей инициативе, а под влиянием общего, чисто-стадного побуждения.

Устные наши экзамены проходили при более торжественной обстановке. В большом актовом зале стоял под портретом Государя огромный стол, покрытый красным сукном, за которым заседал целый синклит начальствующих лиц и почетных гостей, включительно с Архиереем — при экзамене Закона Божьего, и Попечителем Гимназии, Егермейстером Высочайшего Двора А. А. Пашковым.

Экзаменовавшиеся отвечали сначала по вынутому билету, а затем педагогический персонал спрашивал их по всей программе. На испытаниях по древним языкам предлагалось читать и переводить любую из книг, разложенных для сего на экзаменационном столе, представлявших собою произведение всех выдающихся римских и греческих классиков. В общем, отношение к нам, несмотря на повышенные в то время требования, со стороны экзаменовавших, было сравнительно снисходительное, и в конце концов, аттестаты зрелости были выданы всем, причем медалями с изображением Афины Паллады были награждены Ульянов и я.

Счастлив был я разстаться с гимназической учебой, впереди ожидалось много нового и интересного, ведь кроме Симбирска, я еще ничего не видал! Перспектива попасть в Москву, жить там в условиях студенческого быта — все это волновало мое воображение и заполняло ум и сердце радостными мечтами. Решено было, что в Москву на жительство поедет со мной вместе мама, нуждавшаяся в серьезном лечении.

 

В описываемое время всех симбиряков в Московском Университете было не более 30. Из нашего гимназического выпуска поступило со мною всего пять человек: Владимир Толстой (граф), Кутенин, Владимир Варламов, Сергей Сахаров и я; первые двое — на Физико-Математический Факультет, а остальные — на Юридический. Общее количество всех студентов в Университете было около 3500 человек, и на один наш первый курс юристов-студентов зачислилось свыше 300.

 

 

Далее приводятся номера частей двух книг «Воспоминаний...» Наумова и соответствующие им номера страниц, а также краткое содержание частей, которое имеется в типографском издании.

 

Предисловие.

 

Книга I. Часть I. Главы 1-15. Стр. 1-69.

Детство. Гимназичество. Село Головкино.

 

Село Головкино - родовое поместье Наумовых располагалось на левом берегу Волги выше Симбирска, но территориально принадлежало к Ставропольскому уезду Самарской губернии, занимавшей в то время все левобережье Волги от Казанской до Астраханской губернии. Симбирск находился в 40 верстах от Головкино, значительно ближе, чем уездный Ставрополь (ныне – город Тольятти), и губернский – Самара. Это объясняет, почему Александр Наумов обучался в Симбирске. В 50-е годы 20 - ого века Головкино было затоплено водами Куйбышевского водохранилища.

 

Книга I. Часть II. Главы 16-19. Стр. 70-134

Студенчество. Университет. Москва.

 

 

Книга I. Часть III. Главы 20-39 Стр. 135-247

Земское начальничество. Ставрополь. Новый Буян. Семья Ушковых. Самарское общество.

 

Следует отметить, что Ленин и Наумов могли встречаться в Самаре в 1892-93 г.г.

 

Ульянов (тогда еще не Ленин), получив приглашение в воинское присутствие (я своими глазами видел копию этой повестки в ленинском мемориале в Ульяновске), засуетился и, пользуясь своими выдающимися способностями (столь ярко описанными Наумовым), сконцентрировался и в краткие сроки сдал экстерном экзамены за курс юридического факультета С-Пб Университета. Потом приехал в Самару в 1892 году и пытался стать практикующим юристом, причислившись в качестве помощника присяжного поверенного к известному в Самаре адвокату А. Н. Хардину. Проиграв несколько судебных дел, в 1893 году из Самары уехал и стал профессиональным революционером.

 

Наумов, после окончания юридического факультета Московского Университета также предполагал в Москве заняться адвокатурой. Но, побеседовав со своими самарскими родственниками и знакомыми, понял, что это занятие не соответствует статусу благородного молодого и богатого помещика, столбового дворянина. И Наумов принял предложение приглашение предводителя дворянства Ставропольского (ныне – г. Тольятти) уезда Бориса Михайловича Тургенева занять должность земского начальника. Эта должность была введена указом Александра Третьего 12 июля 1890 года вместо мировых судей. Ее мог занять только местный потомственный дворянин не моложе 25 лет, имевший высшее образование и имущество не менее чем на семь тысяч. Имущественный ценз вводился в расчете на то, что состоятельные люди меньше будут брать взятки. Ощущался недостаток кандидатов, соответствующих требованиям, и Наумова назначили исполнять обязанности земского начальника 2-го участка Ставропольского уезда с 15 апреля 1893 года еще до достижения им 25-и летнего возрастного ценза. Полученный по окончании университета диплом 1-ой степени дал Александру Николаевичу право начать гражданскую службу с чина коллежского секретаря (сразу с 10-ого ранга), который он и получил после утверждения в должности. Естественно, Наумов часто бывал в Самаре при назначении на должность и исполнении служебных обязанностей.

 

Но, видимо, самарские круги общения у Ульянова и Наумова не совпадали, а мысль о дружеской встрече у них не возникала.

 

 

Книга I. Часть IV. Главы 40-55. Стр. 248-325.

Земство. Избрание в состав Самарской Земской Управы. Семейное горе. Женитьба. Заграничное путешествие. Устройство Головкинских дел. Самара. Управление Ушковскими имениями. Заболевание. Крым. Форос. Черноморская поездка. Объезд юга России. Возврат в Головкино. Хозяйство. Жизнь в деревне.

 

 

Книга I. Часть V. Главы 56-66. Стр. 326-377.

Уездное предводительство. Уездные чины. Училищное дело. Комитет о сельскохозяйственных нуждах. Воинские наборы. Смерть отца. Рождение сына Александра. Картины Головкинской жизни. Дом. Зимний день. Малинов лес. Лосиные охоты. Яхта «Сирена». Личный состав предводителей и депутатов. Дом дворянства. Сословная деятельность. Японская война. Общественные настроения. Приезд Государя в Самару. Оппозиционные круги земства. Январское земское собрание 1905 года. Июньское дворянское собрание 1905 года. Губернатор Засядко. Избрание меня Губернским Предводителем. Новоизбранные сотрудники. Вступление в должность. Самарский дом.

 

 

Книга II. Часть VI. Главы 67-72. Стр. 3-62

Вызов в Петербург. Съезд губернских предводителей дворянства, переезд в Самару. Беспорядки в Самаре. Манифест 17 октября. Революционное движение в селах. Встреча с Гучковым. Прием в Дурново. Беседа с Витте. Аудиенция у государя. Партия порядка. В.Н. Львов.

 

 

Книга II. Часть VII. Главы 73-93. Стр. 63-143

Общепредводительский съезд в Москве. Выборы в Государственную Думу. Весна и лето в имении. Второй съезд всероссийского объединения дворян в Петербурге. Пожалование придворного звания. Праздники в Аркашоне. Новый 1907 год. Поездка по Европе. Возвращение в Россию. Роспуск Государственной Думы. Поездка в Петербург ко дню рождения наследника. Переезд семьи в Самару. Предвыборная деятельность. Третья Государственная Дума. Пожалование Егермейстерского звания и представление Государю. Переизбрание предводителем и участие в работе землеустроительной комиссии.

 

 

Книга II. Часть VIII. Главы 94-120. Стр. 144–257.

1909 год. Избрание меня Самарским Земством в члены Государственного Совета. Вступление в правую группу. Партийное подразделение членов Государственного Совета. Экономическая группа. Порядок занятий Государственного Совета. Роль комиссии. Мои доклады о зернохранилищах и кредитных товариществах. Комиссии: земельная и судебная. Мариинский дворец. Зал заседаний. Мои соседи. Президиум. Общие собрания. Характеристика некоторых членов Государственного Совета. Перемена в отношениях ко мне Столыпина. Чествование 30 апреля 1909 года Самарским дворянством памяти Сергея Тимофеевича Аксакова. 1910 год. Кончина брата Николая. Бердянск. Западное земство. Провал законопроекта. Поведение Столыпина. Его «кондиции». Поездка в Крым. Покупка «Гурзувитты». Настроения законодательных сфер. Всероссийский национальный клуб. Князь Александр Дмитриевич Оболенский. Императорское музыкальное общество. Принцесса Елена Георгиевна Саксен-Альтенбургская. Приезд Столыпина и Кривошеина в Самару для осмотра землеустроительных работ. Вице-губернатор С.П. Белецкий. Губернатор В.Н. Протасьев. Вице-губернатор Фон-Витте. 1911 год. Очередное дворянское собрание. Мои перевыборы. В.М. Шошин. Новые уездные предводители. Раут дворянства в честь воинских чинов Самарского гарнизона. Генерал Гернгросс. Очередное земское собрание. Рождение сына Николая. Доброе отношение Самарского общества. Благотворительность. Л.С. Аржанов. Милостивый прием у Государя. Выздоровевший наследник. Самарские ходатайства. Взаимоотношения Столыпина и Коковцева. Постройка Головкинской мельницы. Болезнь Пашеньки. 1912 год. Новый состав Губернской Земской Управы. Мое переизбрание в члены Государственного Совета. Правый центр. Барон В. В. Меллер-Закомельский. Взаимоотношения между двумя законодательными палатами. Тревожные настроения столичных кругов. Беседа с М. Г. Акимовым. Поездка членов Государственного Совета в Кронштадте. Я. А. Ушаков. Завершение мельничной постройки. Обсуждение дворянскими организациями способов юбилейных чествований. Открытие в Москве памятника Императору Александру III. Раут в дворянском институте. Бородинский юбилей. Банкет в Московском английском клубе. Описание торжества. Поднесение Государю дворянского стяга. Выборы в четвертую Государственную Думу. Пагубная политика Харузина и Саблера. Раскол среди Самарцев. Неблагоприятный процесс выборов. Смешанный блок. Освящение и открытие Головкинской мельницы. 1913 год. Празднование трехсотлетия Дома Романовых. Петербургские торжества. Московские юбилейные дни. Расцвет моих хозяйственных дел. Успех мукомольного производства. Думы о предводительстве. Кн. А. А. Щербатов. 1914 год. Земский юбилей. Петербургские торжества. Очередное дворянское собрание. Мои перевыборы. Намерение переселиться в Петербург. Дом Фон Дервиз. Гадалка. Лечение в Виши. Покупка дома. А. П. Струков. Наши расхождения во взглядах на сословные дела. Сараевское убийство. Поспешный возврат в Петербург. Проведение в Государственном Совете законопроекта об открытии в Самаре политехникума.

 

 

Книга II. Часть IX Главы 121-151. Стр. 258-465.

Манифест 20-го июля (ст. ст.) 1914 года о войне с Германией. Отношение населения. Краснокрестная деятельность. Князь Г.Е. Львов. Лазаретный быт и настроения. Присылка в Самару больных пленных турок. 1915 год. Приезд в Самару принца А.Г. Ольденбургского. Самарский объединенный комитет. Открытие 17 января сессий государственного Совета и Государственной Думы. Встречи. Беседа с С.Д. Сазоновым. Раут у Ив. Лог. Горемыкина. Правительственное совещание по хлебным заготовкам. Экономическая группа членов Государственного Совета. Прием у принца А.Г. Ольденбургского. Главное управление Красного Креста. Гр. А.Д. и М.Ф. Шереметьевы. Доклады о народной музыке и сберегательных кассах. Министр финансов П.Л. Барк. Министр внутренних дел Н.А. Маклаков. Польский вопрос. Столичные сплетни. Тифозная эпидемия в Самаре. Юбилейное Земское Собрание. Отец и сын Щербатовы — их последняя встреча. Ряд смертей. Семья Поливановых и их имения. Знакомство Николая Поливанова с нашей дочерью Марией и их помолвка. Заболевание сына Александра. Опека над детьми брата Николая. Организация в Самаре резервов военных санитаров и обозов. Благодарность вдовствующей императрицы. Проводы губернатора Протасьева. Вице-Губернатор князь С.В. Горчаков и новый министр князь Н.Б. Щербатов. Враждебность ко всему немецкому. Открытие 19 июля сессий законодательных палат. А.Н. Куломзин. Угнетенные настроения. Панические слухи. Критика графа В.Н. Коковцева. Доклады министров: А.А. Поливанова и С.Д. Сазонова. Мнение генералов Палицына и Джунковского, Самарина, Варун-Секрета и др. Письмо А.П. Струкова. Князь Н.П. Урусов о Галицийском фронте. Нарастание всеобщего недовольства. Образование верховной следственной комиссии и вслед за ней особых совещаний. Смена верховного командования. Письмо с протестом министров. Заседание 16 сентября Совета Министров под председательством Государя. Увольнение князя Н.Б. Щербатова и А.Д. Самарина. Высочайшее назначение меня 1 августа в состав верховной следственной комиссии. Ее деятельность. Председатель — генерал Петров. Члены: И.Я. Голубев, генерал Пентелеев, сенатор Посников, граф В.А. Бобринский и С.Т. Варун-Секрет. Дело бывшего военного министра Сухомлинова. Блок «Общественников». Распределение и порядок следственных работ. Переизбрание меня 20 сентября Самарским Земством в члены Государственного Совета. Обследование мною деятельности артиллерийских заводов. Царицынский завод. История его возникновения. Сенсационные разоблачения генерала А.А. Маниковского. Морской министр И.К. Григорович. Роль председателя генерала Петрова. Конечная судьба начатого мною следствия. Общие выводы.

 

При описании содержания Части IX Воспоминаний в типографском издании почему-то пропущено описание назначения Наумова министром земледелия и выполнение им этой должности в главах 135 - 151  (со страницы 336 и до стр. 465)

 

 

Книга II. Часть Х. Главы 152-157. Стр. 466-567

Обзор моей деятельности, как председателя особого продовольственного совещания. Служебно-деловые взаимоотношения с Государственным Советом и Государственной Думой. Выступление в Таврическом дворце 18-го февраля 1916 года. Заседание думских комиссий. Выступление в Мариинском дворце 21-го марта 1916 года. Высочайший прием 20-го ноября 1916 года. Императрица Александра Федоровна. Всеподданнейшие доклады в Царск. Селе. Присутствие на них наследника. Посещение Киева. Сахарозаводчики. Юго-западный фронт. Бердичевское совещание. Генерал Н.И. Иванов. Всеподданнейшие доклады в Верховной Ставке. Могилев. Обстановка, быт царской резиденции. Окружение Государя. Генерал М.В. Алексеев. Министр двора граф Фредерикс. Великий князь Сергей Михайлович. Генерал Воейков. Епископ Константин. Наследник Цесаревич в Могилеве. П.М. Кауфман-Туркестанский. День Государя. Аудиенция 15-го июня 1916 года. Докладная записка генерала Алексеева. Главнейшие темы моих всеподданнейших докладов. Отношение к ним Государя. Доклады у Императрицы Александры Федоровны. Мой уход из министров. Запрос членов верхней палаты. Срыв предположенного моего выступления в Государственном Совете 21 июня 1916 года. Поведение Штюрмера и А.Ф. Трепова. «Суточное» обдумывание. Бесповоротное решение. Съезд министров 28-го июня в Могилеве. Наглая ложь Штюрмера. Отношение к моему уходу чинов Верховной Ставки. Совещание под председательством его Величества. Последняя аудиенция у Государя. Обратный отъезд в столицу. Переживания. Подпольная деятельность Штюрмера. Трогательное отношение ведомственных и продовольственных сотрудников. Проводы. Пресса. Отъезд в Головкино.

 

 

Приложение: Стенографический отчет. Речь А.Н. Наумова в Государственной Думе.   Стр. 568-583

 

 

Наумов после 1918 года, когда он эмигрировал из России и поселился в Ницце, прожил еще долгую жизнь и скончался 3 августа 1950 года на восемьдесят втором году жизни.

 

 

 

 

 

На главную страницу -  http://georfed.narod.ru/